«А мы робята хулиганы!
Вятка — наша родина.
Вылетают из нагана
Пули, как смородины!»
Частушка

часть первая

Детство

Утром первого апреля,
чуть проклюнулся рассвет,
моя мама пошутила —
родила меня на свет.

Удалась на славу шутка —
хохотала вся родня!
Папка с мамкою — брюнеты.
Брат — брюнет. И рыжий — я.

По реке плывёт больная
полудохлая чехонь.
На пляжу лежит блатная
молодая шелупонь.

Раньше плавала стерлядка
офигительной длины.
И купался Герцен в Вятке
с Салтыковым с Щедриным.

На заборе нарисован
кирпича осколком круг.
Я стою под этим нимбом,
скрыв в улыбочке испуг.

А напротив, глаз прищурив,
расстегнув болонью,
Чомба целится заточкой —
Он сидел в колонии.

На столе в «буру» играют
дядьки не на щелбаны,
под столом, от жён скрывая,
наливают в стаканы.

Пьют за Майский праздник зелье.
Лишь один не пьёт вино —
на щите, воткнутом в землю,
толстый член Политбюро.

А у Вовки — новый велик.
Водит он его за руль.
У его мамаши — шляпа,
у отца его — «жигуль».

Выхожу и я богатым
из подъезда на крыльцо —
всем куснуть даю по разу
от горбушечки с сольцой.

Мы на рельсах плющим гвозди,
мы жуём тянучий вар.
Мы карбид в карманах носим
в пузырьках из-под лекарств.

Завинтишь его, и сразу —
не тяни, бросай скорей!
Чтоб остались оба глаза,
и все пальцы на руке.

Мой отец и дядя Лёня
напилися пьяные.
Я уж час для них терзаю
кнопочки баянные.

Всё лабаю по заказу
композиций парочку —
с вариациями гимн
да с выходом цыганочку.

В настроении отличном
продолжают братья пить…
В параллельном мире нынче
тоже повод есть налить.

Мы стоим в обнимку с братом,
два, уже не сорванца,
молчаливы, бородаты,
над могилою отца…

апрель 2002

 

часть вторая

Отрочество

Закружил над головой
первый снег сороковой
из заледеневших слёз ангелочков.
Иль, застыв на небесах,
возвращаются назад
души осенью опавших листочков?

Эх, вернуться бы туда,
в безбородые года,
в межсезоние, меж взрослым и детским!
Да снегурочку слепить
и навеки полюбить
до весенних ручейков до апрельских…

Ой, ты, мамочка моя,
мало била ты меня
вдоль спины и поперёк, что пониже.
Дома — Лёшик, Алексей,
был я Лёхой для друзей,
а для Чомбы — Яном Жижкою рыжим.

Как расти не по годам,
он сказал однажды нам.
И великая нам тайна открылась.
В тот же день на чердаке
бормотухой по рупь две
некрещёная шпана причастилась.

Прострелили «пинжачки»
комсомольские значки —
встал вопрос о сатисфакции быстро.
Был талантливо решён
Гошей-двоечником он,
по зауживанью брюк медалистом.

«Возрожденье» с «Целиной»
вместе с «Малою землёй»
мы сдавали по частям и по главам.
Нас обидели опять,
и дворцы культуры брать
мы пошли за «Бони-М» с «Чингисханом».

Там в шеренгу у стены
дышит шобла с Черемы,
оттопырив кулаками карманы.
В центре зала вид другой —
хоровод там водим свой
в ритуальной пляске мы с Автобана.

На полосочке ничьей —
с Пересветом Челубей
в ожидании душевного взлёта.
Чомба встал к врагу спиной,
цыкнул фиксой золотой
и махаловку зачал с разворота.

Мы за кухонным столом
с братом квас на третье пьём.
А на скамейке за окном курит Алла.
А юбчоночка на ней
кожи попочной тесней
и кончается чуть ниже начала.

Бродит квас по бутылям,
корки хлебные крутя, —
будет знатная на ужин окрошка!
Со словами: «Стыд и срам!
Дать сикухе б по губам!» —
мать закрыла занавеской окошко.

Краше сделал во сто крат
крыши ржавые закат —
на антеннах вороньё онемело.
На веранде в детсаду
в «тыщу», «секу» и «буру»
отзвонила пирожковая мелочь.

Недовольная собой
мать с авоською пустой
на скамейку у подъезда присела.
Запоздал фургон мясной
с неблокадной колбасой —
взять на рыло по кило не успела.

Раз-два-три-четыре-пять.
Снова вышел погулять.
Срок — не сорок сороков — сорок справил.
Там, за Вяткою-рекой,
встретил дом полуживой.
Постояли вместе с ним, помолчали…

Нынче мал и тесен двор.
Ниже небо и забор.
И короче за сараи дорожка.
Но всё также за спиной
слышу: «Ну-ка, марш домой!» —
из забитого крест-накрест окошка.

2005