Василёк

На Питра и Павла в поле
Бродить ветир шалый.
Василёцьки клонить
До зимельки самой.

Бутты молютце оне.

На Питра и Павла в поле
Колыкольцев гомон.
В стеблях колоколен
Шелест перезвонов.

Токмо андели молцят.

На Питра и Павла в поле
Мой сыноцек босый
Разитце на воле
В васильковых росах.

Омываёть ножиньки.

На Питра и Павла в поле
Тому два годоцька
Сжала я до боли
Свово Василёцька.

Наши крестики сплились.

На Питра и Павла поле
Василькова плаха.
Приглянулась горю
Бела Васина рубаха

С острой косынькой ево.

2008

Про Фролушку

Как с Ильнской ярмонки
Вороталсё Фролушка.
Плыл по Белу озиру.
Плыл под белым парусом.
Вьюши белокрылыё
Вьютцы заполошныё.
Токмо стени цёрныё
Рышшуть в Белоозире.

Вёз гостинцы Фролушка.
Вёз подарки разныё.
Цельный кузов петошный
На симью большушшую.
А под белым парусом
На витру куражистом
Вьютцы кудри цёрныё
С ранней прядкой сивою.

Тяте хмуроватому
Поддиргушку заицью.
Для жалимой матушки
Дельницьки да шубинки.
Бутты бяшки волнушки
Носятцы по озиру
И ныряють белыё
Под водицу цёрную.

Тороватым доценькам
Книжецьки с басульками.
А для дроли душиньки
Круживную станушку.
А с синёва небушка
Проць за Белоозиро
Аки кужель облацько
Гонит туця цёрная.

Бобе начуфуренной
Свет глядильце в рамоцьке.
Для божатки гмырюшки
Капсулей коробоцьку.
Вот ужо молонии
Аки кнуты шшёлкають.
И тинями белыми
Хлешшуть цёрно озиро.

Для сибя же Фролушка
У сирдецько самово
Вёз цясы сиребряны
С сирибряной чепоцькой.
Те цясы и выбрала
В те цясы и жогнула
С неба цёрной смертушкой
Белая молония.

Как с Ильинской ярмонки
Воротился Фролушка.
К берегу родимому.
На исады старыё.
Ко шумливой рошшице
У погоста тихово.
К цёрной той цясовинке.
Под бирёзку белую.

2008

Кукушонок

В тёмном тёмном леси
В затоши кромешной
Воплила кукушка
Горько безутешно.
Гукала искала
Свово кукушонка.

Штожи я шатуха
Сдуру нахудила.
Мово кукушонка
Сама погубила.
Габуку злодею
Ево подарила.

А габук сметливый.
Недокунком не жил.
Тово кукушонка
Как свово он нежил.
Да кормил дотошно
Токмо потрошками.

Вырос кукушонок
В дюживо кукуха
С широценной грудью
С огроменным брюхом
С тусками пустыми
Тусклыми да злыми.

С той поры он сродни
Покасти да бесям.
Ишшет заплутавших
Да уроцит песней.
Песинкой с вершоцек.
Жизьни в ёй с годоцек.

В тёмном тёмном леси
В затоши кромешной
В прошлом годи тожи
Поблудил я грешный.
Ницяво. Ни сгинул.
Поплутал да вышил.
Токмо на прошшаньё
Кукуха услышил.

2008

Росстани

Ни вздрогнули вороны
Даж ни шилохнулисё.
Токмо вон большушший тот
Паскарага вороной
Лево око приоткрыл.
Когды я мимо пролетал.

Ни листоцек ни один
На зилёном тополи
Ни цуть цуть ни задрожал.
Токмо махонькой листок
По краюшки пожилтел.
Когды я мимо пролетал.

Ни волнушки зыбкиё
По воде ни пробягли.
Ни рогоз ни зашиптал.
Лишь с сударушкой судак
Цють пириглянулисё.
Когды я мимо пролетал.

Ни на облоцьке одном
Ни на облоцьке другом
Ни заметил ницяво.
Токмо с серой туцьки той
Тятя руцькой поманил.
Когды я мимо пролетал.

2007

Олёшины Цястушки

Я на небо убижал бы
По снижку биз катанок.
Да Никола ни пушшаёть.
Да зимелька в ладанке.

Цёто кнопки западають
На гармошки батиной.
Моё бедноё сердецько
Всё в глубоких ссадинах.

А у солнышка лисново
Луцики иголоцьки.
Видять ноцью всё и днём
Глазки у иконоцьки.

В неби клинья журавлины
Бутты Божьи росстани.
Бабьим летом в цистом поле
Все тропинки к осени.

Плыть по омуту ноцьному
Жутко дажи в лодоцьки.
Плыли вмести и дрожали
Я луна да звёздоцьки.

На жаротке отышшу я
Да раздую уголёк.
Кто бы в душоньке остылой
Раздышал бы холодок.

Паскарага цёрный-цёрный
На стожаре каркаёть.
Моя песинка слизами
В пусту крушку падаёть.

Пауцёк, мой, пауцёк.
Паутинка круживо.
У бабуси той с косой
Стал я новым сужинным.

2007

Другая река

  Дмитрию Новикову                                                                                            

«Безмолвие жухлой травы
Прильнувшей к камню …»
( Танэда Сантока)

Речка чернью ясною –
под калиной красною.

На груди калинушки –
снегирь да снегирушка.

Отзвучавшим баяньем
замерло журчание.

День на жизнь короче стал.
Даже осень кончилась.

Там, где было солнышко,
в небе — чёрно донышко.

Приползу ли, прибегу
к оберегу берегу.

К валуну прибрежному
сяду, веки смежу я.

Камнем спину с пылу я
остужу бескрылую.

Отдохну и побреду
с головой склонённою

сирою лошадкою
по небу по шаткому…

2006

Автобиографические частушки

«А мы робята хулиганы!
Вятка — наша родина.
Вылетают из нагана
Пули, как смородины!»
Частушка

часть первая

Детство

Утром первого апреля,
чуть проклюнулся рассвет,
моя мама пошутила —
родила меня на свет.

Удалась на славу шутка —
хохотала вся родня!
Папка с мамкою — брюнеты.
Брат — брюнет. И рыжий — я.

По реке плывёт больная
полудохлая чехонь.
На пляжу лежит блатная
молодая шелупонь.

Раньше плавала стерлядка
офигительной длины.
И купался Герцен в Вятке
с Салтыковым с Щедриным.

На заборе нарисован
кирпича осколком круг.
Я стою под этим нимбом,
скрыв в улыбочке испуг.

А напротив, глаз прищурив,
расстегнув болонью,
Чомба целится заточкой —
Он сидел в колонии.

На столе в «буру» играют
дядьки не на щелбаны,
под столом, от жён скрывая,
наливают в стаканы.

Пьют за Майский праздник зелье.
Лишь один не пьёт вино —
на щите, воткнутом в землю,
толстый член Политбюро.

А у Вовки — новый велик.
Водит он его за руль.
У его мамаши — шляпа,
у отца его — «жигуль».

Выхожу и я богатым
из подъезда на крыльцо —
всем куснуть даю по разу
от горбушечки с сольцой.

Мы на рельсах плющим гвозди,
мы жуём тянучий вар.
Мы карбид в карманах носим
в пузырьках из-под лекарств.

Завинтишь его, и сразу —
не тяни, бросай скорей!
Чтоб остались оба глаза,
и все пальцы на руке.

Мой отец и дядя Лёня
напилися пьяные.
Я уж час для них терзаю
кнопочки баянные.

Всё лабаю по заказу
композиций парочку —
с вариациями гимн
да с выходом цыганочку.

В настроении отличном
продолжают братья пить…
В параллельном мире нынче
тоже повод есть налить.

Мы стоим в обнимку с братом,
два, уже не сорванца,
молчаливы, бородаты,
над могилою отца…

апрель 2002

 

часть вторая

Отрочество

Закружил над головой
первый снег сороковой
из заледеневших слёз ангелочков.
Иль, застыв на небесах,
возвращаются назад
души осенью опавших листочков?

Эх, вернуться бы туда,
в безбородые года,
в межсезоние, меж взрослым и детским!
Да снегурочку слепить
и навеки полюбить
до весенних ручейков до апрельских…

Ой, ты, мамочка моя,
мало била ты меня
вдоль спины и поперёк, что пониже.
Дома — Лёшик, Алексей,
был я Лёхой для друзей,
а для Чомбы — Яном Жижкою рыжим.

Как расти не по годам,
он сказал однажды нам.
И великая нам тайна открылась.
В тот же день на чердаке
бормотухой по рупь две
некрещёная шпана причастилась.

Прострелили «пинжачки»
комсомольские значки —
встал вопрос о сатисфакции быстро.
Был талантливо решён
Гошей-двоечником он,
по зауживанью брюк медалистом.

«Возрожденье» с «Целиной»
вместе с «Малою землёй»
мы сдавали по частям и по главам.
Нас обидели опять,
и дворцы культуры брать
мы пошли за «Бони-М» с «Чингисханом».

Там в шеренгу у стены
дышит шобла с Черемы,
оттопырив кулаками карманы.
В центре зала вид другой —
хоровод там водим свой
в ритуальной пляске мы с Автобана.

На полосочке ничьей —
с Пересветом Челубей
в ожидании душевного взлёта.
Чомба встал к врагу спиной,
цыкнул фиксой золотой
и махаловку зачал с разворота.

Мы за кухонным столом
с братом квас на третье пьём.
А на скамейке за окном курит Алла.
А юбчоночка на ней
кожи попочной тесней
и кончается чуть ниже начала.

Бродит квас по бутылям,
корки хлебные крутя, —
будет знатная на ужин окрошка!
Со словами: «Стыд и срам!
Дать сикухе б по губам!» —
мать закрыла занавеской окошко.

Краше сделал во сто крат
крыши ржавые закат —
на антеннах вороньё онемело.
На веранде в детсаду
в «тыщу», «секу» и «буру»
отзвонила пирожковая мелочь.

Недовольная собой
мать с авоською пустой
на скамейку у подъезда присела.
Запоздал фургон мясной
с неблокадной колбасой —
взять на рыло по кило не успела.

Раз-два-три-четыре-пять.
Снова вышел погулять.
Срок — не сорок сороков — сорок справил.
Там, за Вяткою-рекой,
встретил дом полуживой.
Постояли вместе с ним, помолчали…

Нынче мал и тесен двор.
Ниже небо и забор.
И короче за сараи дорожка.
Но всё также за спиной
слышу: «Ну-ка, марш домой!» —
из забитого крест-накрест окошка.

2005

Чёрный танец

Воланд помолчал и добавил:
— А что же вы не берёте его к себе, в свет?
— Он не заслужил света, он заслужил покой, —
печальным голосом проговорил Левий.
М.Булгаков. «Мастер и Маргарита»

Ты читала Коэльо, леденцы разгрызая.
Над тобою кружилась моя тень без меня.
Я ж метался без тени между краем и раем,
между точек и строчек, в колокольчик глядя.

Там, в расколотой ноте, звон увидев
хрустальный,
сплюнув под ноги сизый замороженный крик,
я тупыми зубами за улыбкой печальной
разжевал онемевший бесполезный язык.

Надо мною летает стая злых попугаев,
по груди пробегает стадо пони шальных.
И зелёное солнце, спелым глазом моргая,
удивлённо блуждает в трёх глазницах пустых.

Дождик капает алый на рубиновый полог.
Я под пологом слышу поминальный там-там.
Я — миндальный и звонкий. Я — холодный
и полый.
Я крестом из ладоней наградил себя сам.

Брошу белые тени от негнущихся пальцев
на припухшие веки и на губы твои
и в пылу ледяного одиночного танца
окунусь с головою в чёрный вальс полыньи.

31 марта 2003

Добрая песенка

Тихая песня, в ладонях согретая.
С запахом яблока. Спелая, спетая.
Светлая песенка, песенка летняя.
Не безнадёжная. И не последняя.

Юноша хрупкий со взором погасшим
мнёт стебелёк у нарцисса вчерашнего.
Пушкин ему одному улыбается.
Скоро она, несомненно, появится.

Где-то, плечами пожав удивлённо,
снимет перчатки хирург утомлённый.
Сладко затянется. И за спасённого
выпьет полтинничек неразведённого.

Воздух последний смакуют по крохе
отяжелевшие жадные лёгкие.
Новых не будет русалкам поклонников.
Выйдут живыми под небо подводники.

Пуля летит беззаботною пташечкой
мимо виска с не седою кудряшечкой.
Вылет задержан во мглу бесконечную
незапланированною осечкою.

В розовом небе, покинутом грозами,
крутится-вертится шар Земной розовый.
Не очерню жизнерадостной цветности —
хамелеоном исчезну с поверхности…

1 апреля 2002

Бесприданница

Отчего же мне так горько?
Я же выбралась из пекла!
От любви осталась горка
серенького пепла.

Лишь увидела его я,
сразу так и обомлела.
О любви я нынче вою,
а когда-то пела.

Колокольный звон ворвался
в мою грудь последней песней.
Этой ночью оборвался
мой нательный крестик.

Красно солнышко так робко
поднимается над Волгой.
Ночь была такой короткой,
да и жизнь не долгой…

2002

Соловецкая

Ах, где ж вы, ноченьки короткие?!
Где ж вы, весёлые деньки?!
А за оконною решёткою
не те мерцают огоньки.

А то не звёздочки, что во поле
любви раскачивались в такт,
а то смолит на вышках «вологда»
тобой мне посланный табак.

На небе сером бледные
три облачка дрожат.
Кружит по морю Белому
да чёрная баржа.

На горке — церковь-храмушка
с пробитой головой,
а под горою — травушка
с кровавою росой.

К груди прижав сухую корочку,
лежу спелёнутый тряпьём.
Душа, взлетев, сидит на жёрдочке
над оголённым алтарём.

Там только тень креста оконного,
зияют небом купола.
Слепы там стены безиконные,
глухонемы колокола.

А по ступенькам каменным —
солёный ручеёк.
Слезинка скачет аленькая,
а за ней — ещё.

Позволит только мёртвому
небесный вертухай
тринадцать дюжин чёртовых
пройти ступеней в рай.

Лишь на рассвете боль бессонная
тропинкой лунною уйдёт,
и паутинки струнка тонкая
мне колыбельную споёт.

Снежок молоденький нетающий
вспорхнул над вздрогнувшей Землёй —
найти не может остров Заячий
под белым саваном покой.

Рогами коронованный
в обугленной ночи
наш кум гогочет с вохрою,
копытами сучит.

А за птенцов наказана,
всем чайкам напоказ,
скулит лиса безглазая
с лисятами без глаз.

В судьбу сыграю я с монеткою —
дано ль мне песенку допеть,
иль чайкой белой с чёрной меткою
дано отсюда улететь.

Подброшу денежку привычно я,
ту, что ты мне с собой дала.
А та монетка — необычная,
а на монетке — два «орла».

На небе сером бледные
три облачка дрожат.
Кружит по морю Белому
да чёрная баржа.

А с публикою светскою
под музыку плывёт
к причалу Соловецкому
да белый теплоход…

2002

На сеновале

А может, завтра Бог в цветастый ситцевый
платок
завернёт планеты нашей чёрствый колобок.
И уйдёт с тем узелком по млечному пути,
бормоча в усы седые: «Господи, прости!»

А пока на сеновале,
глядя сквозь проём дверной,
звёзды мы с тобой считаем,
сделав отдых небольшой.

Через дырку в стенке лунный заинька косой
молока из крынки пенку сделал золотой.
На лице коровка божья не мешает мне —
знаю, кто травинкой водит по моей щеке.

А в лесу уже включили
предрассветный птичий джаз,
и соловьи заголосили
будто бы в последний раз.

А может, завтра Бог в цветастый ситцевый
платок
завернёт планеты нашей чёрствый колобок.
И уйдёт с тем узелком по млечному пути,
бормоча в усы седые: «Господи, прости!»

А пока, забыв о смерти,
мы опять рифмуем кровь
и на стене тенями чертим
сумасшедшую любовь!

2002

Мотылёк

1
Ой ты, полюшко безграничное.
Ой ты, небушко, небо птичье.

Что ж я мучаю мотылька души?
Полетать бы ему среди вас больших.

А то видит он только ночку
под сердечком моим в уголочке.

Отпущу его спозараночку —
пусть найдёт себе белу бабочку.

Пусть порхает с ней, забавляется…
И пусть больше не возвращается.

2
Мотылёк мой беленький
улетел нечаянно.
Я остался с песенкой
нежной и печальной.

В моё тело вешнее
он не возвращается.
Только мухи снежные
надо мной вращаются.

Дни вернулись зимние,
тополю же чудится
эхо соловьиное
на безлюдной улице.

Голубое платьице
на берёзе светится.
На такой красавице
не грешно повеситься.

Выйду в голо полюшко.
В сотый раз, наверное,
подниму головушку —
где же ты, неверный?!

Улетел мой беленький.
Улетел с подружкой.
Я остался с песенкой
никому не нужной…

2002

Зимний вечер или Песенка для нелюбимого

За окошком воет вьюга.
Нынче мне она — подруга.
Мы с ней вместе плачем обо мне.
В ледяном цветочном поле
продышу глазок на волю.
И свечу поставлю на окне.

Даже лунного нет света.
Нету звёзд и неба нету.
Здесь и там — одна моя свеча.
На коленях — кот унылый.
А на кухне — нелюбимый.
Воет вьюга. Ходики стучат.

Что-то шепчет мне негромко
мальчик пухленький с иконки:
в ручках — крестик, и в глазах — печаль.
Рядом с ним — семейный снимок:
я, и дочь, и нелюбимый.
Воет вьюга. Ходики стучат.

Сразу вся Земля остыла,
в непроглядном мраке скрылась,
лишь погасла здесь моя свеча.
Засыпают люди с миром,
обнимая нелюбимых.
Воют вьюги. Ходики стучат.

2002

Зимнее утро

Николаю Рубцову

Что-то колокол сегодня молчит.
Видно, не опохмелился звонарь.
В голове у звонаря-то — звонит,
а по всей округе — тишь да печаль…

Две вороны на ограде сидят,
привлечены золочёным крестом.
На юродивого Митьку глядят,
ждут, когда он в них запустит снежком.

На погосте веселится щенок.
Он не знает про весну и про смерть.
И на холмиках, забытых давно,
метит пятнышками желтыми снег.

Вон, летит по небесам самолёт —
всех он ангелов опять распужал.
И тоскуя, что никто не зовёт,
на пустое небо смотрит душа.

Навалило снегу столько, что в храм
не дорога, а тропинка ведёт.
Проберусь, перекрещусь и подам
я калеке Ваньке на бутылёк.

Разомкну в молитве тихой уста.
Пошучу, в который раз, над собой —
две свечи поставлю в разных местах,
вам за здравье и за свой упокой.

За деревней на востоке огни.
Растопило небосвод наконец.
Из палящей над Землёй полыньи
чистый с ночи окровянило снег.

Превратились воробьи в снегирей.
Сам собою начал колокол бить.
Стало чуточку душе веселей.
Вот сейчас бы мне её отпустить.

2001

Осенняя-Есенинская

Вышел на опушку я —
Солнца нет на западе.
Медною полушкою
закатилось за поле.

Вслед за ясным Солнышком
весело уйду я,
то ль за это полюшко,
то ли в жизнь иную.

Во поле три тополя —
по листку на каждом.
Тополем быть холодно,
а листочком — страшно.

Я с тридцатой осени
стал и сам осенним,
осенённым проседью
первой и последней.

Стая журавлиная
песенку крылатую
жалобно курлыкает
на груди заката.

Где ж ты, Песня главная?
Золотая, где ты?!
Здесь искать устал тебя,
поищу на небе.

Поздно грешным каяться
на костре закатном,
в листопадном пламени,
под огнём лампадным.

Церковь на пожарище
венчана в укор нам
не крестом пылающим,
а паленым вороном!

Вышел на опушку я —
Солнца нет на западе.
Медною полушкою
закатилось за поле.

Вслед за ясным Солнышком
весело уйду я,
то ль за это полюшко,
то ли в жизнь иную…

2001

Думы Белозерского рыбака

По озеру Белому плывут тучки серые,
а за ними грабаюсь я на челноке.
Блёсенка последняя за корму заброшена,
веретёнцем кружится там, на глубине.

А судак-судачище, чудо хладнокровное,
от безделья тащится за моей блесной,
шевеля усталыми плавниками нехотя
и вращая сытыми бельмами с ленцой…

Так вот и гуляем мы с самой зорьки утренней,
за зарёй вечернею к западу плывём.
Он — со дна озёрного, я — со дна небесного —
вверх глядим и думаем каждый о своём.

Я слежу за облачком, а судак — за лодочкой.
Оба возбуждаемся от миров чужих,
нам пока неведомых, но всплывать не хочется,
и взлетать не хочется до сроков своих…

Ждёт на мелководии судака сударушка,
не метая, мечется кинутой немой.
А меня, немилого, печка ждёт холодная,
да гармонь на лавочке, да в углу святой.

Но о возвращении нынче мы не думаем.
Нынче мы затеяли странную игру —
Золотою рыбкою мне судак мой кажется,
дураком Емелею я кажусь ему…

Чайки белокрылые — злые рыбьи ангелы —
с воплями истошными реют над водой.
А другие ангелы, только чернокрылые,
тихо и невидимо кружат надо мной.

Озеро огромное. Берега туманные.
Небеса просторные. Горизонт в огне.
Колыбелька-лодочка на волнах качается,
и душа нездешняя спит пока во мне…

2001

Русская плясовая

Ну-ко, схлыньте-ко с колен, девки-пышеньки!
Заалкалось поплясать старцу Гришеньке.
Опостылело сидеть с блюдолизами.
Эх, пойду потопочу да повзвизгиваю!

Две нехилые руки да на вдохе — ввысь!
Заломлю за головой да со свистом — вниз!
Пол под публикой встряхну полнобрюхою
дробью кованых сапог, топотухою!

Ране так же до зела сапожищами
отбивался «краковяк» мужичищами.
Танцевался и «гопак» вместе с «барыней»
всей деревней, молодыми да старыми.

И скакали каблуки в пляске адовой
по лицу да по груди конокрадовым,
выбивая из меня плату малую —
клок волос да зуб гнилой с юшкой алою…

Ну, а кровушкой своей, охо-хошеньки,
окропил я семь полей, три дороженьки
и последнюю свою тропку скользкую,
иже вывела меня, голь тобольскую.

И вот ноне я могу сам не меряно
пососать из жил чужих, что потеряно.
Да не красненькой ужо, а голубенькой!
Да из туши не костлявой, а пухленькой!

Вон сидят пузаны, жрут щи халявные.
Растянули по нужде рты слюнявые.
Коли свистну — подползут, дабы сшамкал их,
али баб их окрестил толстой палкою.

Даже хищные орлы, выи вытянув,
ждут, пока из носа перст я свой выниму.
Помнят то, как птицу гордую давеча,
как козявочку, скатал я меж пальчиков.

Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Дюже хочется,
свистопляска чтобы энта не кончилась!
Чтоб текла мадера речкой глыбокою,
и плыла б по ней селёдка с молокою!

Чтоб в хоромах гобзовалося глупому,
чтоб сгорел дотла дворец у Юсупова…
Только — чу! Лукавый дух, жупел выпустив,
в ухо левое шепнул: «Накось — выкуси!»

2001

Приключения Робинзонова Кузи

Робинзонов Кузя, средних лет мужчина,
жил с женой и дочкой в городе Перми.
Он имел работу, дачу и машину.
Выпивал с друзьями в праздничные дни.

А ещё он песни сочинял про речку,
про костёр в ночи, про летние дожди.
И любил смотреть он на поленья в печке
осенью на даче, вечером, один.

Как-то раз решил он в свой законный отпуск
съездить порыбачить в дальние края.
Спиннинг взял и сетку, надувную лодку,
и всё то, что нужно, для похода взял.

Спрятал в рюкзаке он старое ружьишко,
то есть незарегистрированный ствол,
и, на всякий случай, — записную книжку
в сотню белых неисписанных листов.

Сутки скорый поезд вёз Кузьму на север,
двое суток шёл он лесом на восток,
плыл ещё по речке и через неделю
наконец попал он в дивный уголок.

Озеро большое перед ним лежало,
отражая бездну голубых небес.
Посредине — остров, площади немалой,
весь покрытый лесом, абсолютно весь.

Этот самый остров для стоянки выбрав,
Кузя стал на нём активно отдыхать —
ягоды-грибочки собирать, и рыбу
в озере ловить, и в уточек стрелять.

А для разговоров по душам, из глины
вылепил Кузьма подобие своё,
и для этой куклы он придумал имя,
звал её он — Воскресеньице моё.

Ах, как незаметно время промелькнуло!
Надо было Кузе отплывать домой.
И в последний вечер сел на берегу он,
обнял Воскресенье с грустью и тоской.

Вместе пролистали книжку записную.
А потом Кузьма, вдруг, взял своё ружьё
и, найдя в прицеле лодку надувную,
из стволов обоих выстрелил в неё…

2000

В ожидании голубого шарика

Незыблемы основы —
в начале было Слово…
И неизбежно Словом
всё завершится, но

пока над крышкой гроба,
всегда очередного,
произносить то Слово
нам с вами не дано.

Мы трудимся, однако
и свой узор без брака
из тридцати трёх знаков
пытаемся сложить.

При этом хочет каждый
быть понятым, а также
за тридцать три и даже
за тридцать семь прожить.

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

По небу в ритме польки
лихая мчится тройка,
лишь три коня и только,
и больше — никого.

Бывают, правда, лица,
которые садиться
в пустую колесницу
пытаются порой,

но через два-три круга
они ревут белугой,
теряя от испуга
серебряную плеть.

Расплата же за это —
паденье с лёту в Лету.
Ведь парашюта нет там
и катапульты нет.

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

Прекрасно всё в сравненье —
мои стихотворенья,
его стихотворенья
и… шелест листьев, но

мне нынче не до драки.
Хватило бы отваги
на чистый лист бумаги
не выставить клеймо.

Есть счастье и несчастье,
удачи и напасти,
есть солнце и ненастье.
И это ясно всем.

В сравненье всё прекрасно.
Но почему, не ясно,
считают жизнь прекрасной
в сравнении ни с чем?!

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

2000