ДЯДЯ ГЕРА
Ещё года два, если при мне кто-то будет называть дядю Геру евреем, я буду утверждать, что это – неправда, что он – хороший. Ещё года два. Пока, вдруг, – сначала с недоверием, потом с удивлением – не выясню, что евреи – нация. Одна из. Всего лишь.
Всего лишь грязный талой воды ручей. Всего лишь – обгоревшая спичка. Но… бурная река с чёрными скалистыми берегами и одинокий капитан раздолбанного, но не тонущего судна, с на фиг никому не нужным риском перемещающиеся неизвестно куда из неизвестно откуда, уже полчаса развлекают меня. В ожидании традиционного весеннего дворового субботника.
Среди нас, невзрослых, наибольшим уважением из арсенала дворника пользуется лом. Странная любовь. Наверное, что-то генетическое. В крови.
Бережно передаём друг другу из рук в руки на несколько ударов единственный, выданный старшими, – «только по ногам не попадите!» – так любимый нами инструмент, и, скалывая мелкими скорлупками лёд, чистим, словно неправильно сваренное яйцо, асфальт. Накануне завтрашней, неведомой нам, Пасхи.
Взрослые, почти все, – в фуфайках, в резиновых сапогах, в холщёвых рукавицах и в ушанках, с загнутыми вверх «ушами». В их руках мелькают колющие и гребущие инструменты.
В общую, легко узнаваемую серую жизнерадостную картину, не вписываемся только мы. И дядя Гера. Вышедший на субботник в замшевой кепочке, в залатанном, но прибалтийском, свитере, в растянутом, но шерстяном с лампасами, трико и в старых, но кожаных, полуботинках. И со своим голубокровным псом.
Фамилия у дяди Геры – Киссельман. Порода собаки – доберман. Пинчер. Оба – сухие, поджарые. Сильные и добрые. Один не пьёт и не курит. Второй не ест из помоек и не лает. Первый носит короткую стрижку. С лагерных времён. Второй – гладкошёрстный. С рождения.
Может быть, дядя Гера с ломом в руках и выглядит для кого-то так же необычно, как его огромный ухоженный дог, мирно стоящий без поводка и намордника среди скачущих вокруг него местных дворняг. Может быть. Но для нас они – свои, привычные и вполне приемлемые. Даже более приемлемые, чем алкаш и задира дядя Коля Князев со своей ёбнутой, вечно чем-то недовольной восточно-европейской овчаркой. Которая, кстати, год назад изодрала мой правый бок, после чего я две недели лежал на животе, ожидая вместе с мамой и папой, пока затянется рана. Не ушивают потому что после собачьих укусов.
Открывшееся – для впуска чужого свежего и выпуска своего родного спёртого воздуха – окно первого этажа заполняется лоснящейся от пережитых битв с продуктами питания, настоящего благополучия и будущей определённости рожей дяди Жоры Вьюгина. Рожей, цвета затянувшегося заката. С глазками, бывшими некогда голубыми озёрами, а теперь превратившимися в пару зловонных болотц.
На его демонстративное, пренебрежительное к всеобщей бесплатной занятости, появление никто не реагирует. Но на не прозвучавший вопрос, тем не менее, звучит его ответ:
– А я уже навкалывался! Имею право! Законный выходной! – и, далее, остановив свои трясинки на замшевой кепке, неожиданно констатирует, – А пусть жиды пашут!
Нарушивший ради соседского коллективизма закон предков, справедливо обидевшийся на незнающего прописной еврейской истины русского, дядя Гера вновь позволяет себе вспомнить о том, что еврей и субботник – две вещи несовместимые. И молча покидает двор. Его пёс бежит за ним.
Дворняги, потеряв необычного, но приятного во всех отношениях друга, начинают лаять на закрывшееся за дядей Жорой окно.
Кем-то брошенная успокаивающая фраза: «Да не обращай ты внимания на идиота, Гер!» – не возвращает ни Киссельмана, ни нарушенной идиллии.
На месте, где работал дядя Гера, остаётся лом. В вертикальном положении. Пробивший лёд. И воткнувшийся в асфальт.
1995