Д В О Р О В А Я П Е С Е Н К А
О
П Е Р В О Й Л Ю Б В И
КУПЛЕТ ПЕРВЫЙ
«во время»
1
» За то, что только раз в году бывает май,
За млечную зарю ненастного дня
Кого угодно ты на свете обвиняй,
Но только не меня, прошу, не меня!
Этот мир придуман не нами!
Этот мир придуман не мной!…» –
– это я не пою. Это я – насвистываю. Тихо-тихо насвистываю. Шёпотом
насвистываю. Почти про себя насвистываю. Место пустынное, незасвеченное –
вряд ли кто услышит. Но всё равно стараюсь не шуметь – мало ли…
*
А песенка-то – приятная! Теплая такая, мягонькая. Из подросткового
детства моего. С танцулек пионерлагерных …
*
…Тогда все под эту мелодию «быстрый» танцевать стали. А он меня – на
«медленный» пригласил. Вывел на середину зала, прикоснулся и …
*
А как прикоснулся! У меня аж самые глубокие косточки мелко задрожали. Не
прижался, не прилип, – как мужики потом, позже – даже не прильнул, а чуть-чуть
прикоснулся. Пальцы – пальцы. Пальцы – позвонки. Его грудь – два
моих сосочка …
*
… два таких м-а-аленьких гвоздика. Лего-о-онечко так покалывают через наши
рубашки тоненькие грудь его неволосатую. А он и не реагирует будто. Смотрит в
сторону. Глазом не моргнет. А сам ведь всё-о-о чувствует, всё-о-о понимает!
Вон, как напрягся весь… Любименький…
*
Что это ты, Светик-Семицветик, носом-то зашмыгала, рассопелась?
Вон, смотри-ка, прицел-то весь запотел… А вот это правильно – протри-ка
его нежно своим платочком пушистым. Как когда-то глазоньки слезливые
промокала. Во-о-от… Та-а-ак… Так-то лучше.
*
Умора, наверное, со стороны на меня смотреть! Лежит на куче обломков перед
окном выбитым баба на пузе – ноги разведены, юбка длинная
для удобства в «гармошку» на заднице собрана, фуфаечка размера пя-
тидесятого тельце сорок четвертого потеть заставляет, на голове,
когда-то лихо по-пугачевски взлохмаченной, платок пуховый оренбург-
ский стрижечку «тифозную» покрывает, а ладошки-то белые нежные вин-
товочку снайперскую новейшего образца с супероптическим прицелом
сжимают… Вот такая вот, блин, картинка развесёлая намалёвана. Об-
хохочешься.
*
Ну что, орёлики ползучие, где вы скрючились? Вылезли бы из щелей-то своих,
размяли бы косточки молодые, расслабились бы. И я бы потом не-
много расслабилась, «дум-думочку» свою отпустив. И пулька бы моя
наконец-то успокоилась бы, через дырку сделанную душу чью-нибудь выпустив.
Только вот душе-то вражеской вряд ли после этого отдохнуть удастся.
Хотя …
*
Интересно, а Там они продолжают воевать?
*
Эх, папка, папка … А вдруг, я напрасно к тебе их по одному отправ-
ляю?! А вдруг, встречаешь ты их ТАМ и, приобнимая, говоришь: «Ну что,
враги мои бывшие, теперь и вы все понимаете …» И думаешь: «А вот
дочурка моя ни хрена пока не понимает. И никто у них там ничегошень-
ки не понимает. А если кто и догадывается, что он всего лишь личинка
обыкновенная, что должен когда-нибудь бабочкой стать, то и тогда по-
лёт свой будущий как-то уж очень по ползучему представляет, по тол-
стобрюхому как-то».
Вот, быть может, что ты говоришь им, отец. Вот, быть может, что ты думаешь про нас.
*
Спать, что ли, легли после обеда, соколики? Очень даже возможно:
ночь-то для сна – самое неподходящее время нынче…
*
Смех и грех! Деда-то своего в этот день двадцать лет назад я в
школу за ручку на пионерский сбор привела! На тридцатилетний День
Победы! Тогда и узнала, что он в войну снайпером был. И сотню целую с «хвос-
тиком» фашистов ухайдакал. Геройский у меня дедок был. С медалями-ор-
денами. Уважаемый дедуля. Не то, что я — «белокурая сучка продажная
из стран содружества»…
*
Да не белокурая я вовсе! А чернявая! И не продажная. Я и на Укра-
ине-то – всего один раз проездом была. А Прибалтику, так ту и вовсе только
по телевизору видела. Мой это город! Мой! И старик тот – отцом мо-
им был! И мать… Ой, мам, что это я, бестолковая? Ты-то ведь наверняка сейчас
жива: сидишь где-нибудь в подвале и носа не показываешь. Ты же тру-
сиха у меня, мать. Баба русская, забитая. Не то, что некоторые… У-у-у, Светка,
психопатка, метиска-полукровка, у-у-у!…
*
Спокойно, Светик, спокойно! Не скрипи зубами-то, побереги эмаль.
До лучших времен. Побалуешь, быть может, еще когда-нибудь мужичков
улыбочкой мосфильмовской!
Э-эх, Москва! Что ж ты сделала, подлая…
*
Во-о-о… Зашевелились, таки! Как на ладошку выползли! Без опти-
ки в «яблочко» впендюрила бы!
*
А близко ты, Светик, сегодня устроилась. Ой, близко! До подвала, конеч-
но, добегу. Десять секунд. Бабы там все наши вроде. Подсадок нет. Не
выдадут. Вот только стрелять-то здесь больше не откуда. Значит – засе-
кут. Сразу сюда припрутся. Всех на свет вытащат. А на свету меня и
выявлять среди остальных не придётся. С таким-то взглядом. Са-
дись и пиши картину «Арест пропагандиста — 2″…
*
Не стрелять что ли? Ну, уж, дудки! Вот этому сейчас и всажу. Во-о-от
этому. А то руками размахался. Командирчик ихний, похоже. Да не
дергайся ты! Успокойся, попрыгунчик хренов! Все ж тебе сейчас сразу
пофиг станет! Все ж сразу – позади окажется! Присел бы лучше, подумал.
О том, что хорошего в жизни сделал. Да и не долго бы думать тебе
пришлось. В смысле – не о чем. Наверное…
*
О, ё! Они же разворачиваются! Сюда намыливаются? Точно – сюда.
Экстрасенс что ли у них на службе?
*
Так, Светка, теперь – без суеты. Главное – стрелялку свою заны-
кать понадежнее. Всё ведь перероют. А надежнее – значит на самое вид-
ное место. Замаскировать только получше. Вот сюда. Вот так. Вот
та-а-ак… Вроде ничего. Если не поумнели, то не найдут. В каждую щёл-
ку заглянут, а не найдут. Ну, а если поумнели… То будет тогда на свете два
Светика. Каждая с одной ручкой и одной ножкой…
*
Дура! Нашла, что вспомнить! Топай-ка, давай, отседова поскорее, топай!…
2
— С добрым весенним деньком, командирушка! И – с праздничком! Во
сне, небось, водочки без меня уже изрядно откушали, ваше благородие, а?
Вон, глазки-то как опухли! С трудом открываются!
— Да пошел ты… Нормально все?
— Сам пошел… Нормально.
— Сколько уже?
— В Петропавловске-Камчатском полночь.
— Сам-то поспишь?
— А ночь на что?
— Шутник… Полей-ка…
— Любимому командиру – завсегда, пожалуйста!
— Саню забрали?
— Не-а…
— Суки. Всем насрать… Хуже?
— Да нет, Серый. Ерунда же там – навылет. ОРЗ страшнее.
— Ну, смотри, Склифосовский.
— Да смотрю-смотрю… Вытянет. Может, завтра заберут.
— Ага. Всех. Подберут… Пошли что ли?
— Типун тебе… А кофе?!… Ну, пошли …
— Давно тихо?
— А мы им сказали, что ты спать пошел. Так что, как ты лег, так они
и перестали. Какой же идиот, кроме меня, тебя разбудить решится?!
— Иди теперь, скажи, что я проснулся.
— Слушаюсь, командир!
— А без подколок?
— Да часа три уже ни хлопочка.
— Ну-ну…
— В смысле – кар-кар? Сплюнь, командир.
— Нечем.
— А зеркало тебе, Серый, не дать?
— Не понял?
— Да пятно твое родимое, родимый мой, опять побагровело. Чё учу-
ял-то?
— Выдумываешь.
— Не-а, не выдумываю. В бою оно вообще черным у тебя становится. А когда
спишь – ро-о-озовенькое! Как жопка у младенца. Так что, колись…
— Хорошо. Как тебе во-о-он тот домик?
— Пожить в нем хочешь?
— Обменяться. С доплатой.
— Дураком надо быть, чтобы залечь в нем.
— Или дурой.
— Я б от дуры не отказался.
— Так поднимай народ. Может повезет.
— Тросик-то для суки приготовить?
— Поймай сначала… Да и БТР у нас только один на ходу.
— А другой конец я и сам с удовольствием подержу!
— Свой подержи, Мюллер…
3
В кольцо входят лишь несколько человек. Остальные остаются этим
кольцом. Точнее – кривым многоугольником, потому как не ровненько сто-
ят, а прячутся, кто за чем. Группа вошедших внутрь оцепления – пять
человек. Выглядят устрашающе – от тугой шнуровки на солдатских вы-
соких ботинках до трехдневной щетины на лицах. Соответственно внеш-
нему виду и ведут себя: четверо врываются в единственный в доме
подъезд, пинками открывают незапертые двери, плечами выбивают запер-
тые. Все – быстро, слаженно, без суеты. Периодически появляются в окон-
ных, как правило, без стекол, проемах и показывают кольцо, образованное
большим и указательным пальцем, пятому, оставшемуся внизу, перед
подъездом. Пятый – вероятно, командир. Перед ним и отчитываются. У
командира – родимое пятно во всю правую щеку. Почти черное. Курит. Внешне
спокоен.
Шум, но не голоса, раздаются из трехэтажного здания уже минут два-
дцать. Тот, который с пятном, снова закуривает.
В слуховом окне на крыше появляется голова одного из обыскиваю-
щих дом. Что-то кричит. Те, которые в оцеплении, ржут. Командир показывает ему
снизу кулак и тоже что-то кричит.
Через минуту все четверо выходят во двор. Прикуривают у командира.
Кричавший с крыши получает от него шутливый удар в живот и поправля-
ет командиром же натянутую ему на глаза чёрную вязаную шапочку. Опять что-то
говорит. Снова все смеются.
Один из закуривших показывает на подвальное окно. В зарешеченном,
без стекла отверстии – детские лица. Один мальчишка просунул руку сквозь
прутья, сделал из ладошки пистолет, надул губки, нацелил пальчик на сол-
дат – стреляет. Командир грозит ему пальцем, щелчком отправляет окурок
в сторону подъезда, поворачивается спиной к дому. Уходит. Солдат, кричав-
ший с крыши, хватает командира за рукав, что-то говорит ему, машет рука-
ми, показывает на дом. Командир вырывает рукав. Уходит. Остальные, включая
оцепление – за ним. Все, кроме одного. Того самого, веселого и не-
послушного. Он поворачивается к дому, снимает с плеча автомат, передер-
гивает затвор, направляет дуло на пустые окна, сплевывает, щелкает пре-
дохранителем, закидывает автомат обратно за плечо, поворачивается и
бежит догонять своих. Мальчишка из подвального окошка стреляет пальчиком
ему в спину.