ЛУБОК

(лубок)

На этой картинке меня нет. И быть не может. Но я вижу её. И его, как себя.

Костромская губерния. Село Макарьево. Дом крепкий. В три дюжины венцов. В два этажа. В осьмнадцать окон. Мебель в доме ядрёная, дорогая. Зеркало громадное, в раме. Посуда в горке. Всякая. И хрустальная. И фарфоровая. Граммофон в углу, в одном. Часы напольные — в другом. Стол дубовый. За ним, под Спасом, под Николой, мужик сидит. Здоровый. Борода рыжая, с проседью, голова лысая, бритая. Глаза злые, на вошедших глядят. Трое, что вошли, рвань, гультяпа, опойки местные. Но бумагу перед собой держат. Как икону. Бумага страшная. Ничего против неё не сделаешь. Мужик руки под столом держит. Вот он достаёт их. На стол кладёт. В правой — револьвер. Тот, что он у немчуры, «языка», на германской отобрал. Курок взведён. Руку поднимает. Начинает стрелять. По граммофону. По часам. По горке. По хрусталю. По фарфору. И последний. В зеркало. Теперь можно. Теперь уже всё равно. Можно и по зеркалу. Нате, беспортошники! Хавайте! Всё вам оставляю! А те остамели. Присели. Сгузили. Один скулит со страху. Второй, вроде как даже и обостякался. Мужик встаёт. Мужик азям накидывает. Мужик на Спаса с Николой крестится. И прочь, плечами сельсоветовскую тройку, Троицей проклятою, растолкав, выходит…

Это прадед мой. Максим. Шведов. Сгинул в ссылке. По семейной легенде, где-то на Енисее, его, с другими приговорёнными к расстрелу, на баржу в трюм погрузили, на середину реки вывезли. Люки задраили. И кингстоны открыли.

На этой картинке меня нет. Мы уже будем совсем на другой картинке.
(20 марта 1938 года. По недавно открывшимся
документам – день расстрела моего прадеда, Шведова Максима Дмитриевича, раскулаченного в 1929 и сосланного в Сибирь)