ВЕЧЕР

Вагон был молоденький. Совсем пацан. Мне было уже двадцать. Моему собутыльнику Вениамину – целых пятьдесят. Виду за окном – и того больше.

После первой бутылки возрастная разница очень сильно сократилась. После второй – исчезла совсем.

Вагон разошёлся. Болтал без умолку. И всё одно и то же. Я читал свои стихи. Вениамин разговаривал междометиями. Вид за окном не участвовал в сокращении возрастной разницы. Разговаривал сам с собой.

Потом я стал петь свои песни. Вагон мне аккомпанировал. Веня продолжал выдыхать междометия. Веня закручивал ус, засовывал его в рот и всасывал заблудившиеся в усах одиночные слёзы.

Станция была с неполным названием. Над перроном сохранились только первые две буквы. ОХ.

Мы все замолчали. И вид за окном тоже. Прошло три минуты. Первым заговорил вагон. Потом Вениамин с междометий перешёл на слова.

— А ты знаешь, я ведь тоже когда-то писал стихи! Даже однажды сочинил гениальную строчку!

Вагон тряхнуло.
Я икнул.

— «Весь день вечереет…» такая вот, строчка, — Веня шмыгнул.

Поднял подбородок. Изменил интонацию. Повторил:
— Весь день – вечереет!

Все помолчали. Кроме вагона. Я перешёл на прозу. Вениамин вернулся к междометиям. Вид за окном продолжать болтать с самим собой…

***
Вагон был старенький. Дряхлый совсем. Наверное, даже старше меня. А мне было уже пятьдесят. А моему собутыльнику Савелию – всего-то двадцать.

Окно вагона я зашторил.

Савелий читал свои стихи. Сначала – лучшие. Потом, засомневавшись в моём их понимании, перешёл на простенькие. Чтобы притормозить опускаемую им нижнюю планку я изменил выражения лица на заинтересованное. Немножко поговорил междометиями. Савелий успокоился. Перешёл на песни на свои стихи. Разошёлся. Колёса вагона не слушал. Две его песенки мне понравились. Особенно стихи. В первой текст был Губановский. Во второй – любимого Роальда. Савелий мне об этом не сказал.

Я открыл вторую бутылку. Себе налил больше.

— Поздно уже, Савелий. Я — спать.

Савелий приоткрыл шторку. Глянул на вид за окном. Выпятил нижнюю губу. Пожал плечами и левой бровкой. Не понял.

За окном было ещё совсем светло. День не кончался. Вечерело.

 

***
ВСТРЕТИЛ

Первый раз я увидел Бога в шесть лет. У Дуси-бабуси. Мама меня привела к ней, чтобы я не писался по ночам. Пока мать с Дусей о чём-то говорили на кухне, я сидел в комнате на табуретке. Качался на ней. Что-то бубнил из Агнии Барто. Разглядывал комнату, освещённую мутной тусклой лампочкой. Крутил головой. Вот и увидел Его. Он стоял в углу, на комоде. Вокруг Него было светло. Красочно. Огонёчек горел. Цветочки веночком окружали Его. Бумажные такие, яркие, разноцветные. Полотенечко свисало. Длинное, с кисточками, с петушками. Белоснежное. А Сам Бог выглядывал в окошечко из-за широкой, блестючей, как шоколадная обертка, рамы. И Сам Бог был тёмненький. Будто продышенный «глазок» в обледенелом стекле. Не, не тёмненький. Не различимый. Глазки у Него были. Это точно. А больше ничего видно не было. А ещё был запах. Странный. Не знакомый. От огонёчка. А ещё во мне появился страх.

Я перестал качаться на табурете и закричал: «Ма-ма-а-а-а!!!»…

Много чего ещё в те пять лет я увидел. И в последующие сорок пять. Много чего ещё поразглядывал. Да мало чего запомнил…

А вот Бога тогда я разглядеть не смог.
Но запомнил.

 

***

ФОТОГРАФ

Этому веку оставалось каких-то семь лет. Наш с тобой век был в разгаре. Рыжая борода моя не ведала других цветов. Морщинки на твоё лицо выбегали только вместе с улыбкой.

В Ферапонтово приехали на перекладных. К вечеру. Солнце было только на кресте. И ещё свет из приоткрытых дверей храма пробивал сумерки в монастырском дворе. Сторож встал между нами и входом в храм. «Храм закрыт». Сказал. Замолчал. В молчании, в выражении лица его — удивление от собственного сказанного. От того, что соединил вместе два этих слова. Помнишь, нам ещё показалось, что ему стало немножко стыдно? Мы и начать упрашивать его не успели, а он уже ответил нам. «Ну, ладно, проходите. Тихонечко там только».

Тишина внутри была. Но были и звуки. И мы с тобой ещё принесли новые звуки. Но тишина была. И этими звуками не нарушалась.

А ещё были строительные леса. Ты сказала. «Здесь на лесах должны расти веточки».

Высоко, под куполом, горели два ярких прожектора. Высоко, под куполом, стояла тренога. Высоко, под куполом, была женщина. С фотоаппаратом. Щёлкал затвор. Вспыхивал свет. Свет в свете. Женщина фотографировала Бога.

Под ноги мы уже не смотрели. Моя нога чем-то шумнула. Женщина и Бог посмотрели на нас. Женщина, глянув, отвернулась. Бог от нас глаз уже не отводил. Ты вытянула свою ладонь из моей. Щепоть подняла только до живота. Махонький, едва заметный крестик наложила. Я легонько потёр грудину. Тут он висит. Тут.

Ты сказала. «Я что-то стесняюсь креститься на Его глазах».

И бабушка нам там в деревне сказала. «Проходите». «Ночуйте». На сеновале нам постелила. Ты бороду мою теребила. Волосок дёрнула. Ты сказала. «Седой. Первый». Обманула. Там же темно было. А может и не обманула.

Мы лежим на спинах. Глядим в проём чердака. Звёзды не считаем. Глядим между звёзд. Потом увидели вспышку. Далеко. Маленькую. Потом ещё одну. И ещё.

Ты сказала. «Смотри. Она всё ещё Его фотографирует».

 

***

СЛЕДЫ

Отец доктора Капитонова Беломорканал строил. Доктор Капитонов «Беломорканал» курит. Курит он его на крыльце запасного выхода отделения детской реанимации. Что я не курю – знает. Но зовёт. Знает – что покуриваю.

Мне восемнадцать. Второй курс. Санитарю по ночам.

Снег — первый. Но хлопья такие – будто последний. Пепел Капитонов стряхивает на снег. Каждый раз – на новый. Перед выходом, в предбокснике, — мешок. Ещё не увезли. Малышу четыре года. Не спасли.

Капитонов дал закурить. И прикурить.

— Ты что, мусор уже выносил? – ткнул папиросой на ступеньки крыльца. На ступеньках, уже припорошенные, едва заметные, следы.
— Да не-а, Сергей Витальевич, ещё не ходил … — гляжу по направлению Капитоновского тыка. Добавляю:
— А обратных-то нет …
— Сам вижу, — Капитонов сбежал с крыльца. Добежал до мусорных бачков. До — за ними — ограды больницы. Вернулся. Проглядел всё по фронтам. Поднялся обратно:
— Иди отсюда. Работай.

Ушёл я. Что-то поделал. Собрал мусор. Пошёл выносить.

Капитонов всё ещё стоял на крыльце. Большой его белый колпачок торчал, смятый, из кармана. Маленький, снежный – был на голове. Следов на ступеньках крыльца уже видно не было.

Капитонов курил. Пепел «Беломорканала» осторожно стряхивал в ладошку.