ИЗ « БЕЛОЗЕРСКОЙ ТЕТРАДКИ »
(1992-1993)

***

Вологодская область. Едем по шоссе. Дорогу пересекает старая узкоколейка. Водитель притормаживает. Смотрит направо, налево. Снова жмёт на газ. Едем дальше.
Спрашиваю:
— А почему ни шлагбаума, ни даже знака никакого нет?
Водитель, из местных:
— Да по этой «железке» уже лет тридцать мотовозы не ходят!
— Что ж тогда останавливались?
— Мало ли… Бывает, мужики по шпалам в райцентр за водкой на мотоциклах гоняют.

***

Вологодская деревня. Проезжаем на машине. Над сельсоветом реет … белый флаг!
Оказывается, флаг-то этот – наш, российский. Только очень старый, весь выцвел.
Через несколько километров — другая деревня. С флагом — та же история.
Приехали в райцентр. Уже с интересом ищу здание исполкома. Нахожу. Флаг, конечно же, белый. Отличается от предыдущих глубоким продольным разрывом. Видимо – от ветра. Напоминает вымпел.
В Вологде тоже были. Мимо мэрии не проезжали. А интересно было бы посмотреть…

***

В деревне все на виду. Каждый новенький привлекает внимание. Любой может подойти к нему, заговорить. Никто при этом не выясняет, кто ты и откуда. Но обязательно спрашивают: “Ты чей?”

***

Валера Митрофанов, начальник поселкового ЖЭУ. Жалуется:
— Никто за такую зарплату у меня работать не хочет. Все в леспромхозе вкалывают. Или пособия получают. Пьяницы только да бывшие зэки у меня. Думал, пусть хоть один нормальный человек будет. Вот Витьку-то и взял к себе. Хоть ещё и пацан совсем. А он заходит как-то и говорит: “Дядь Валер, отпусти завтра в район. Мне на приём к врачу пора. К психиатру. Я же у него на учёте состою. Эта … ну, как её … клептомания у меня!”

***

На работе, в ЖЭУ, за Витькой следят. Даже самые тяжёлые инструменты на время обеда, когда все уходят из бытовки, в шкаф запирают.
Возвращаются однажды, а навстречу Витька что-то немаленькое еле-еле тащит на полусогнутых. Увидел рабочих – бросил, убежал. Те подошли, взяли втроём то, что он нёс. Принесли. Снова прикрутили к верстаку. Тиски в мастерской – вещь нужная.
Тяжела жизнь в деревне для клептомана.

***

Прежнего участкового отправили в район, на повышение. Прислали нового. Молодого. Не местного. Всего из себя правильного. С папочкой под мышкой. Только что из школы милиции. Учудил в первый же день: одного из братьев Сыромятовых задержал и оштрафовал за появление в общественном месте в нетрезвом виде. “Всех не пересажаешь! — орал, никогда не бывающий трезвым, Сыромятов, — Из всей деревни, сука, КПЗ не сделаешь!”
Это точно. Не сделать. Ни из деревни. Ни из области. Ни из всей страны …

***

Ещё через неделю этот же участковый начал вербовку внештатных осведомителей. Первая же (и последняя) завербованная баба Нюра стала рассказывать об этом важном событии в своей жизни каждому встречному. С гордостью.

***

Ограбили единственный продуктовый магазин в центре посёлка. Огромный, наверное, ещё довоенный, прикрученный к толстенным сосновым половицам сейф –
исчез. Бесследно. Вместе с выпиленным фрагментом пола. Преступников (и сейф) не нашли.
После этого молодой участковый запил. Неделю не появлялся на людях. Потом стал на некоторое время молчаливым и замкнутым. Теперь он — обычный деревенский участковый. Как все…
***

Володя. Рыбак. Охотник. И мастер на все руки. Даже умеет огнестрельное оружие делать. Сделал себе пистолет. На рыбалке подтащит к лодке попавшуюся на “дорожку” большую щуку, достанет из-за пазухи что-то похожее на “маузер” и выстрелит ей в голову. Чтоб не сорвалась…

***

Николай Клюев. Во время войны был разведчиком. Тыл врага, “языки”, ранения, награды… Храбрый мужик. И очень весёлый. Однажды привёз откуда-то в деревню маленькую книжку. Показывал всем, не давая, правда, в руки. Книжка называлась “Стихотворения”. Автор – Николай Клюев…
Хвастался. Все его хвалили, хлопали по плечу.
Шутником был бывший батальонный разведчик.

***

С Мишаней я познакомился, когда возвращался пешком по просёлочной дороге с рыбалки.
Догоняет меня мужик на неопределённого цвета и неизвестной марки мотоцикле без коляски. Останавливается. Глушит мотор. Закуриваем. После привычного вопроса: “Ты чей?” — знакомимся. Предлагает подвезти. Сажусь сзади. Мотор не заводится. Мишаня слезает с сиденья и … падает. Пытается встать, но снова плюхается на задницу. Да он же – пьяный! В стельку, в доску, в дупель, вдрызг! На ногах не может стоять! Но он собирается с силами. Подползает на карачках к мотоциклу, что-то крутит в двигателе и карабкается обратно на мотоцикл. Неужели поедем?! Нда-а-а… Отказаться ехать уже не могу – не удобно обижать человека. Но всё-таки интересуюсь, как бы равнодушно: “Не боишься в таком состоянии-то ездить?” — “Трезвым я бы и пешком спокойно дошёл, — отвечает. — А так — не-а … Не дойти”. Что ж, логично…
Заводимся. Я обнимаю Мишаню, как родного. Крепко-крепко. Едем. Мишаня молчит. Крайне сосредоточен. В таком состоянии он может делать только что-нибудь одно. Или ехать, или говорить…
Я тоже молчу. Маму вспоминаю, папу, кому чего хорошего и плохого сделал. Всё вспоминаю…

***

Мишаня лет двадцать назад приехал в леспромхоз. На заработки. Да так и остался тут. По пьяни – заводной, горячий, а посему – битый неоднократно.
Рассказывают, пристал Мишаня однажды лютой зимой, вечером, к кому-то в рабочей столовой. Бухой, естественно. На этот раз избили его так, что встать не может. Лежит под столиком с табличкой “Поел — убери за собой”, дышит и даже ещё что-то бормочет. Циничное что-то. Лесорубы — народ суровый, обидчивый. Ну и добавили ему ещё за слова его. После этой добавки Мишаня уже больше ничего не говорил, но, видимо, что-то всё-таки изображал рукой, потому как мужики взвыли от обиды, схватили его за руки-за ноги и выбросили полутрупом на мороз.
Доползти Мишаня смого только до глубокой снежной колеи, по которой лесовозы ходят. В ней и уснул. Говорят долго лежал. Не один лесовоз успел проехать, говорят…
А утром, как ни в чём ни бывало, он вышел на работу. Подходит к мужикам, интересуется: “Чё, вчера опять до вас доябывался?” — “Да пошёл ты, Мишаня!” — отвечают. Не зло. Привычно. Безнадёжно. Рукой машут…

***

В прошлом году Мишаня всё-таки изрядно пострадал. От заезжих череповецких мафиози. Те приехали втроём на новеньком джипе и стали продавать прямо в центре посёлка, перед сельсоветом, привезённую в нескольких ящиках самопальную водку. Даже, говорят, наркотики предлагали. Наглецы…
Мишаня был, конечно же, очень пьян, иначе обязательно бы догадался по выражению лиц “добрых молодцев”, что не только они, но и их ближайшие предки вряд ли имели представление о юморе и вряд ли понимали, что такое шутка…
Вертлявой приблатнёной походочкой тощий сутулый Мишаня в натянутой на глаза кепочке, держа руки в карманах вонючей фуфайки, обошёл вокруг облокотившихся на джип и не обращающих на Мишаню никакого внимания приматов, сплюнул, не разжимая зубов, и, повернувшись к самому широкому, процедил: “Надо бы, братаны, за место-то заплатить. Мне…”
В русском устном есть ёмкое словечко в полной мере характеризующее наступившее у гостей состояние. Но я употреблю здесь русский письменный. обалдели. Ещё дважды Мишане пришлось повторить свою короткую тираду, пока “братки” не пришли в себя …
Днём всё это было. В центре посёлка. И никто не заступился за Мишаню-рэкетира…
Но всё имеет плюсы и минусы. Последний год в посёлке мало кто получал зарплату. Задерживали. А Мишаня получает. Регулярно. Пенсию по инвалидности. Доволен.

***

Бар в посёлке – временн0е понятие. Вывеска на рабочей столовой гласит: “С 10-00 до 18-00 – столовая. С 20-00 до 01-00 – бар. Добро пожаловать!”
Музыку из приёмника – на максимум. Освещение в обеденном зале – на минимум. И … бар готов! Отдыхайте на здоровье! Веселитесь, пожалуйста!
… Вышеупомянутая тройка из Череповца, одухотворённая лёгкой победой над местным рэкетом, отправилась на завоевание новых сфер влияния. Но значение слова “бар” было истолковано ими неверно, без учёта местности, по-городскому. Это их и сгубило…
Не нужно было грубить подошедшему к ним за спичками Степану-кузнецу. Он действительно хотел только прикурить…
Не нужно было возвращаться обратно в бар-столовую, поднявшись со ступенек крыльца, отряхнув пыль с одежды и вытерев кровь с лица. Заслужили…
Не нужно было доставать из под полы обрез. Ведь у каждого сидящего в баре мужика дома – одно, а то и два абсолютно не обрезанных ружья…
И уж тем более не нужно было направлять дуло обреза на мирно стоявшую на столе бутылку водки! Это уж — полный беспредел!
… Всё в этом мире относительно. Один из череповецкой троицы теперь так же, как и Мишаня, получает пенсию по инвалидности. Но вряд ли так же по-детски, как Мишаня, радуется этому факту. Джип-то — ерунда! Подумаешь – все стёкла перебили! Машина-то – дело наживное…

***
Бабе Стеше – за девяносто. Старая дева. Очень старая. В семье была младшей. Всё донашивала за старшими братом и сестрой. Своей одежды не было. Лет до тридцати жила с родителями. Лет до тридцати — донашивала. Пока перед войной, после смерти отца, не отправилась в город на заработки.
Устроилась домработницей. Хозяева были ею довольны. Решили отблагодарить. Повели в обувной магазин. Туфли покупать. Продавщица, глядя на безразмерные Стешины валенки, спрашивает: “Вам какой размер показать?” — “Дык, я, это, не знаю … – отвечает Стеша. – Ежели после брата – то сорок пятый, а коли после сестры – тогды сороковой…”

***

В посёлке, как и в городе, тоже есть бичи. И бичовки. Но, в отличие от городских, у этих есть какие-никакие дома. И их все знают. По именам. Вернее – по прозвищам.
Рублёвка. Прозвище такое. Любимая фраза при встрече: “Дай рублёвку! Через денёчек верну!” Незлая алкоголичка. Лет сорока пяти. Волосы на голове, как и зубы во рту, – реденько-реденько. Но живёт. Дышит. Бывают дни — и не пьёт.
Подсела как-то вечером ко мне на завалинку. Жалуется: «Витька-то, отпрыск кряжевский, шпингалет, сучонок… Чуть ведь не продал меня вчера!”
Оказалось, что тринадцатилетний пацан, Витька Кряжев, катался на велике, любопытства ради, у леспромхозовского причала, где шла погрузка леса на очередное судно. Матросы свистнули Витьке. Поманили. И попросили привести к ним какую-нибудь деваху. Заплатить ему обещали.
Поехал Витька в посёлок. Навстречу – Рублёвка. “Дай, Витенька, рублёвку! Через денёчек верну.” – “Поехали, — говорит, — дам!” Посадил на багажник. Повёз. За рублём. И ей, и себе…
Матросы чуть с якоря не снялись, когда увидели, кого привёз Витька…
“А меня, слышь, Лёха, укачало. Не могу я обратно на багажнике-то ехать. Падаю. Дык он меня, сосунок, на полпути в кювете бросил! Хорошо, ночи тёплые… А если б изнасиловали? А, Лёх? Я ж сначала и не поняла, чё он меня на велике-то катает, сутенёрок хренов! У тебя, кстати, рублёвки нет? Через денёчек верну!”

***

У Венькиной жены мотоцикл есть с коляской. Да водить она его не умеет. А у Веньки есть права. И ещё доверенность от жены на этот самый мотоцикл. Давно он по этой доверенности-то ездит. Старою она уже совсем стала. Ветхой. В месте сгиба порвалась, а потом и вовсе на две половинки распалась. Так Венька с теми двумя половинками на мотоцикле-то и гоняет.
Прошлым летом залётные районные гаишники местных водил бомбить приезжали. В деревне-то не много тех, кто с правами ездит, особенно – на мотоциклах. А тех, которые трезвыми за руль садятся, и того меньше.
На кануне вечером милиционеры, как обычно, хорошенько бухнули, а с утречка, похмелившись, на дело вышли, да на лесной дорожке уже через несколько минут Веньку, на сенокос отправившегося, тормознули. Венька, в кои-то века, трезвым был, да вот только в необъятных карманах фуфайки старой он только одну половину доверенности нашел. Ну,вот он тому менту, единственному, который из машины выйти смог, половинку документа-то и протянул. Тот долго её изучал, крутил, вертел, пальчики слюнявя уголочки теребил, а потом , лицом багровым ещё больше от натуги побагровев, сплюнул всухую, матюгнулся, вернул Веньке его доверенность и поковылял к обратно к дружкам своим в машину, Веньке через плечо буркнуть не забыв:
— В следующий раз сам свои бумажки разворачивай… Дер-р-ревня!

***

С Валерой на рыбалке. В ночном. Сетки поставили. Стали подыскивать место для ночлега. Причалили к небольшому островку. Развели костёр. Уху приготовили. Сумерки. Дымок от костра. Комариков хор. Да водочки бутылочка, наполовину пока ещё опорожнённая – это уж, святое дело. Сидим. Энкифалины с эндорфинами выделяем…
Ближе к ночи на огонёк моторка к нашему островку подъехала. Уху, водку оставшуюся, да ещё пару бутылок новых уже вчетвером, с двумя незнакомыми рыбаками из соседней деревни, доедали и допивали соответственно.
Одного из мужиков, на щеках которого в свете костра я увидел десятка два длинных параллельных и глубоких царапин, приятель его всё время Щукарём называл. К концу второй бутылки моё безмолвное любопытство было наконец-то вознаграждено следующей историей.
— Баб-то, понятное дело, кто ж на рыбалку брать будет?! Уж в крайнем случае – чужих. А своих… А я вот, дурак, на прошлой неделе свою взял. Выходные были. Погодка хорошая. Да и моя с вечера ещё стонала – возьми да возьми, ушицы сварим, позагораем, пофотографируемся. Ей как раз на работе к дню рождения «мыльницу» подарили. Ага, блин, позагорали. Пофотографировались… Короче, решил я «подорожить». Блесну бросил. Светку на вёсла посадил. Еду, жилку подергиваю, на жену с ухмылочкой поглядываю, как она на вёслах-то, попёрдывая, грабается. Вот в эту самую идиллию дура-то та и долбанула. Ну, как я её мотал, да вытаскивал – это отдельный разговор. Не об этом речь. Светке, кстати, надо отдать должное. Не мешалась. Ни руками, ни советом. Вёсла сразу бросила и – на нос. Калачиком там свернулась. И не пошевелится. Только тихонечко так повизгивает… Вообщем, щучка та оказалась – не хухры-мухры. Полкило до пуда не дотянула. Во как! А когда к берегу подплыли, да костерок развели, да Светка с пикничком засуетилась, да чуть позже и в кружечку плеснула – я уж было, подумал, что баба на корабле, это не так уж и плохо. Лёг на травку, закурил, а она мне: «Сань, может щёлкнуть тебя с этой красавицей на память, а?» А чё, думаю, с такой рыбкой и сфотографироваться не грех. Достал щуку из лодки, встал покрасившее, ножку отставил, фуражку на затылок сдвинул. Нет, мало показалось. Взял тогда я этого зверя за морду, пасть ей зубастую раззявил – а хайло у неё здоровое, как ведро, – и туда башку свою с дуру-то и сунул. Снимай, кричу, Светка, скорее! Тяжёлая ведь! Светка щёлкнула. Вспышка на кой-то хрен сработала. Видать на эту вспышку щуку-то полудохлую и свело судорогой в последний раз. И меня с ней заодно. Чуть не в последний. Хорошо хоть глаза целыми остались. Да что ты, Колян, ржёшь-то опять?! Раз десятый ведь уже это слушаешь! Оформляй-ка, давай, лучше. Вишь, кружки пустые …

***

Степан Семёнович. Вдовец. Что очень не характерно для русской деревни. А впрочем, наверное, и для русского города…
Выходил из очередного запоя. Помыл оставшуюся посуду. Надраил полы. Постирался. Баньку натопил. Веничек заготовленный взял. И поковылял париться. Я напротив его дома на лавочке сидел, спиннинг налаживал, да одним глазом за ним наблюдал. Вдруг Семёныч выбежал из бани в одних трусах, сел на крыльцо своего дома и лицо в ладонях спрятал. Плечи его завздрагивали. Плачет. Подошёл к нему: «Дядь Степан, вы чего?» «Грешник я, Олёшенька, ой грешник!» – отвечает. «Да бросьте вы, Степан Семёнович! Кто ж из нас не грешник-то! – успокаиваю. – Пойдемте-ка я вас лучше попарю хорошенько. А потом чайку крепкого заварим!» А он схватил меня за руку и шепчет: «Нельзя, Олёша, в баню-то! Нельзя! Черти у меня там! Бросил меня Боженька. Не даёт мне греховоднику грязюку с души да с тела смыть… О-хо-хошеньки-хо-хо… Пойду-ка я, Олексий, к Никитишне. Ведунья, как-никак. Может, поможет. » Зашёл в дом. Оделся. Ушел.
Через полчаса я снова увидел соседа. Уже повеселевшего. Стоял он у своей калитки. Никитичну провожал. А она ему: « Так что, Семёныч, не боись. Прогнала я твоих чертей. Можешь идти мыться. Да не расстраивайся ты так! Их тут у нас в посёлке по-о-олно! Не ты первый, не ты последний. » И, чтобы уж совсем успокоить Степана Семёновича, который, как все знали, очень уважительно всегда относился к культурным и интеллигентным людям, добавила тихонько, как самое заветное, самое козырное, ладошку к губам приложив: « Они даже у учителей живут!»