Читаю дочкины стихи.

Похоже, природа отдохнула. На мне.

Перед смертью все становятся одного возраста.

Это не цитата. Это наблюдение.

Всё меньше и реже хочется познавать написанные кем-то и когда-то «мудрости» (сказанные, нарисованные, исполненные, изобретённые и т.п.) Но очень хочется постичь то, что кто-то и когда-то узнал, но не захотел почему-то произнести ( напечатать, изобразить, спеть и т.п.).

Я бы тогда тоже никому ничего не сказал. Честное слово.

Такой тёпленький воробышек. Топчется на вербной веточке. Что-то бубнит себе под клюв.

А ведь у него тоже есть свой Бог. Зовут Его, наверное, Большой Чирик. У Него ярко-серые с позолотой крылышки, алмазный клюв и огромные, как у совы, глазищи. Он не боится кошек. Это они Его боятся.  Он любит всех воробышков. И ждёт их, потом, после пятой или шестой зимы, у Себя в Большом Гнезде, где много солнышка, хлебушка, зёрнышек, и совсем нет воронья и злых бездомных котяр.

И это – тот же самый Бог.  Что и у моего соседа Вилли Хуополайнена. Что и у нашего дворника Фархада. Что и у моего коллеги Ахмата Хадижатовича. Что и у моего случайного пациента Чжана Тянь-и. Что и у моего уехавшего в Израиль однокурсника Лёвки Маршака.

Это тот же самый Бог, что и у меня.

    

Шёл себе по жизни, шёл. Стало плохо. Зашёл в храм. И стало хорошо, светло стало. Уходить не захотелось. Но это – НЕ дорога к Богу.

Шёл себе шёл. Всё было хорошо, спокойненько так было. Зачем-то в храм зашёл. И тут – ка-а-ак поплохело, ка-а-ак потемнело в глазках, ка-а-ак долбануло по темечку! Выскочил, аки ошпаренный.  Во-о-от это-то – она и есть. Она самая. Верная дороженька к Нему.  

Не люблю полнолуния. Полная луна – полна гордыни и лени. И уныния.

Молодой месяц тоже не люблю. За неизбежность полнолуния.

Двадцать три года, как не стало отца.

Всё дальше отец.

Всё ближе отец.

Лес у меня рядом с домом. Возвращаюсь с лыжной прогулки. Качусь с горки. Под горкой – поворот. За поворотом на лыжне стоит волк. Нет, это волчица. Точно волчица. Та самая. Про неё в местных новостях говорили. Убежала она. Волка убили. Волчат годовалых, трёх волчат, убили. Всех убили. А она убежала. Стоит вот. Смотрит. Хочет чего-то? Может, хочет отомстить? Или хочет, чтобы я её убил? А может, хочет, чтобы я стал её новым волком? Может, не знает, что ей теперь делать, и хочет об этом спросить? Да, нет. Ничего она не хочет. Она вообще больше ничего не хочет. И не захочет. Она сходит с лыжни. И спокойно бредёт к лесу. У леса она останавливается. Оборачивается. Ещё раз смотрит на меня. Уходит.

По-моему она ещё сплюнула в мою сторону. Хотя, это вряд ли…

Дороги к Храму разные. Пришёл в Него, а там – ещё одна дорога. Из Храма. И такси подано. Искушение. «Видел всех, пора домой, до свиданья …» и т.д.

Только один никогда не вернётся. Пришедший в … по дороге из …

   О Боге не надо говорить. О Боге надо думать.

   О смерти не нужно думать. О смерти нужно говорить.

   О жизни можно и не думать, и не говорить.

           А мы-то, блин, всё наоборот делаем…

… и ещё вот так думается:

печальны те (семья, коллеги, друзья-приятели, влюблённый(-ая) и иже с ними), кто кого-то потерял навсегда. Но они потеряли ОДНОГО. А тот, кто ушёл – потерял ВСЕХ. Да ещё и родину, и дом, и работу, и выходные-отпуска с семьёй и без, и пёсика-кошечку, и любимые тапочки. ВСЁ. Кому же хуже?

Идём дальше:

память-совесть есть у души? Если есть, то какими такими «чертогами златыми небесными» можно унять её-их, успокоить — чтоб больше никогда и не "думалось" и не "вспоминалось"? Это вряд ли… Только если её-их не будет ВООБЩЕ. И для спокойного «вечножития» (рая?) память-совесть, вероятно, СТИРАЮТ. Для избранных. Для тех, кто заслужил (раскаялся, попросил прощения и т.п.). И ничего больше выдумывать не нужно. Стёр память, вырезал совесть – и вот оно блаженство. Вот оно Царствие Небесное. Не оттого ли юродивые – блаженны? Не оттого ли блаженны и другие (кроткие, плачущие, гонимые и далее «по списку» — см. «заповеди блаженства»)? Совесть их – как первый снежок, и жалеть им о том, что оставлено – смешно. Не о чем жалеть Им и «вырезать» ничего не нужно —  ибо их-то уже и есть ОНО…«ибо их есть Царство Небесное».

С адом ещё проще:

надо просто ОСТАВИТЬ заслужившим его их совесть-память. И всё. И мучайся с этим «добром» в «вечной жизни». Думай, с кем там твоя жена-муж, как там дети-внуки, на что потрачен счёт в банке, кто за рулём твоего любимого авто, читают-слушают-смотрят ли твои стихи-романы-песни-картины-фото, поминают ли добрым словом тебя… И так – до бесконечности. На вечную жизнь хватит. Тем паче ни доделать, ни исправить что-то уже всё-равно не сможешь. Представляете? У вас нет НИЧЕГО, кроме ПАМЯТИ и СОВЕСТИ. У-у-ужас!!! С суицидниками сами можете додумать, отчего им-то «веселее» всего там приходится…

Не оттого ли вслед уходящему «светлая тебе память» желается?

В смысле – «чистая»…

У веры есть запах. Это – запах первого снега.

У суеты – тоже есть запах. Это – запах весны.

Есть слова – вдохи. И слова – выдохи. Мало у кого, получается правильно, равномерно сочетать их. Оттого мы и «задыхаемся». Оттого и «захлёбываемся».

Ровное дыхание – лишь в гениальной поэзии.

И в молитвах.

Можно сымитировать детский голос. Подумать же по-детски, помыслить, как ребёнок – вряд ли кто из нас сможет по-настоящему.

Я, конечно, могу ИСПОЛНИТЬ свои старые песни. А вот СПЕТЬ их уже не смогу. Никогда. И не просите…

Первый снег. Раннее утро. Две цепочки следов. К помойке. Слышу смех, возню. Два бомжа нашли старый настольный хоккей. Поставили на край ржавого бака. Играют…

У каждого из нас – своя «помойка». И свой «хоккей».

А очень хочется – иного…

Дороги к храмам.

Проехали от Онего до Вятки. На авто. Ферапонтов монастырь, Кирилло-Белозерский, Спасо-Прилуцкий под Вологдой, Спасо-Суморин в Тотьме, храмы Великого Устюга, Трифонов монастырь на Вятке, Святотроицкий Макариево-Унженский монастырь…

Хороша дороженька! Вот её бы, да всю – да ноженьками, ноженьками… Да в одну бы сторону…

***

Ночное шоссе.

Сидит не пристёгнутый

Ангел-хранитель.

В четыре года первый раз выматерился. В семь – закурил. В четырнадцать – выпил водки. В девятнадцать – женился. В двадцать – стал отцом. В сорок с небольшим – уже дедушка…

В сорок пять выучил первую молитву.

Успел, слава Богу.

Молчание не должно быть "громким". Молчание должно быть тихим, незаметным. 

Как и вера.                                                                                  

Жили-были три брата. Старший, Фёдор, – умный. Средний, Петруха, – так себе. Ну, и третий, Ванька, – это уж как и полагается. Дурень дурнем.

Приснился им как-то на Страстной, с четверга на пятницу, сон вещий. Один на всех. Старичок седенький во сне энтом пальчиком им грозил. И кажному дату похорон его наказывал. И год, и день, и час…

Фёдор опосля встал ранёхонько. И сразу за дела взялся. Ну, там, типа, – дом, сынок, дерева всяки. Ни минуты покоя не знавал. Всё работал, работал… Ну, и уработался. Ухайдокался насовсем. Задо-о-олго до срока старичком указанного каньги свои откинул.

Петруха, тот с утра того самого пятничного стакаху самагона забубенил. И-и-и – понеслась! Девки, гулянки, «эх, пить будям, гулять будям, а смерть придёть помирать будям!»… Ну, и тоже не намного старшого пережил. Тоже совсем не тот предсказанный годок на крестике его дубовом выцарапали.

А Ванька, сон проглядев, на другой бок повернулся и дальше засопел. Так с тех пор и стал валяться на пецьке цельными днями. Как и раньше. Встанет, правда, иногда, пожубряет, что Боженька пошлёт, муху на стекле пыльном поймает, в фортовку ия выпустит, на Солнышко зажмуримшись да улыбнумшись глянет – да и снова на пецьку завалится, всяки думки думать, мечты мечтать, да сны поглядывать…

Заходил я к ниму тута намедни. Сёмушками угостил. Про сон тот давешний, вещий, про который братаны евонные мне ране рассказывали, вспомянул. Да только махнул рукой Ванька. Вроди и был, говорит, сон какой-то. Да тольки чё мине дедок тогды сказанул – убей, Лёшк, не припомню…

Зевнул Ванька и к стенке отвернулся.

Дурак. Чего с него взять.