***
— Ну, как?! – спросила утром после короткого совместного полёта бабочка, сползавшую с её спины обкакавшуюся гусеницу.
,- Ну, как?! – спросила днём гусеница, пытавшуюся за ней поползти и в кровь стёршую свои крылышки бабочку.
— Ну, как?! – спросил вечером дымок, поднявшийся от огонька свечки сразу после слишком близко подлетевшей к нему бабочки.
Наступившая ночь никого ни о чём уже не спрашивала.
Это стали делать со следующего наступившего утра новые бабочка, гусеница и дымок.

***
… и тогда, наконец, я смогу написать для тебя большую-большую поэму.
О любви.
И о тебе.
И ты будешь читать её.
И улыбаться.
А потом мы будем вместе много раз перечитывать её.
И вместе улыбаться.
Я обязательно напишу такую поэму.
Там.
На мокром песке.
Между двумя набегающими волнами.

***
Всё реже задумываюсь над прочитанной страницей.
Всё чаще «зависаю» над прочитанной строкой.
И почти всегда уже «туплю» над прочитанным словом.

***
Пчёлка подлетела к улью и давай крутить перед ним всякие пируэты и фигуры.
Высыпали все пчёлы наружу. Смотрят. Пытаются понять – где она мёд нашла и куда им лететь?
Ни хрена понять не могут.
Позвали тогда пчёлы матку.
Матка поглядела на движения прилетевшей пчёлки, склонив голову в сторону. Поглядела ещё, склонив голову в другую сторону. Пожала отсутствием плеч. И уползла обратно в улей. По важным маткиным делам.
Позвали тогда пчёлы папку.
Папка был самым умным в улье. Но и он ничего понял. Ничего объяснить пчёлам не смог.
Тут на солнышко, позагорать, трутень выполз. Посмотрел на пчёлку. Разулыбался. Похлопал даже ей второй парой лапок. К пчёлам повернулся и сказал:
— Да успокойтесь вы, блин! Всё нормально! Расслабьтесь! Не заморачивайтесь!
Поглядел ещё на пчёлку. Поулыбался ещё. Похлопал ей ещё. И добавил:
— Да она, эта, как его, просто тупо танцует! Ну, типа для себя… Ну, эта, хорошо ей, типа…

***
Обучаю себя не говорить навзрыд.
Приучаю себя навзрыд думать.

***
Глядящим в глаза не изменяет зрение.