И кто это придумал, что вопросы «что делать» и «кто виноват» — сие извечные русские вопросы?! Не согласен. Скорее они западноевропейские. Американские, возможно. Или даже какие-нибудь «ООНовские». Но никак не русские. Наш-то вопросец он другой совсем. Такой, что не только задавать его можно бесконечно. Но и отвечать на него бесконечно. И снова задавать… А потом в такой тупик тупиковый забраться, что сразу яснёхонько становится, отчего у многих русских крыша-то едет, отчего сносит её напрочь. Да так, что опосля кто в петельку, кто в горлышко бутылочное зелёного стекла без проблем забирается, а кто и просто на диванчике, не вставая, возлегает, паутинкой тонюсенькой снаружи и снутри обрастая…

Удивительный вопрос. Самый, что ни на есть наш, национальный.

А  ЗАЧЕМ?…

           ***

Старая свеча.

Не ведает мотылёк

Про наш Новый год…

Горе какое увидим по телевизору (фильм там, али новости…) – расстраиваемся. У многих – глаза влажнеют. Плачут даже некоторые. И ведь – искренне. Никакой лжи. А вот радость какую, счастье, с другими случившиеся, разве так же переживаем?! Разве искренне радуемся за чужого?! Не завидуем ли (хотя бы чуть-чуть), не сетуем ли, что ему оное, незаслуженное, а не мне, достойному, досталось?! Вот это – вряд ли… За редким исключением…

Прав Розанов. Ой, как прав!

«Кто не любит радости человека – не любит и самого человека.»

Вот начальства мы боимся. Ну, там «вышестоящих» всяких. Или «крутых». Или ещё кого, как их там называют…

Вот окружающих мы стесняемся. Даже совсем не знакомых. Не хотим перед ними в «неприглядности» предстать, «опозориться». Мысли свои «нехорошие», «истинное лицо своё» не хочется им показать. Страшно.

А вот Бога почему-то не боимся. Оставаясь с Ним (Всемогущим!) наедине – запросто творим отвратительное. И «рожи страшенные» душой своей перед Ним, не пугаясь, корчим… «Бог не выдаст…»

Это и есть наше НЕВЕРИЕ в Него.

И не нужно себя обманывать.

Даже выходя в очередной раз из храма.

Обычные желания. И необычные. От ежесекундных. До несбыточных. От острых физиологических. И до «размытых» душевных. Так вот за ними за всеми и топаем по жизни. Так вот с ними, не расставаясь, и живём. От первого крика. До вздоха (выдоха) последнего. Никому без них жить не удавалось. Ни праведникам (желание вести жизнь праведную). Ни грешникам (ну, тут всё понятно). Даже желание не иметь никаких желаний (см. Диогена, «иудейскую субботу» и проч.)– тоже желание…

Вот так. И ничего нового не придумал (см., например, Эпикуровские типы желаний в его «Главных мыслях»).

Дело не в этом. Вопрос в другом. Если есть Там, а в Там — Жизнь вечная ( с вечным же страданием, али блаженством?), то есть ли в этом самом Там — место желаниям? Неужели – нет? Чем же они там «живут»? С адом-то всё понятно – лишь бы прекратились мучения эти, такое вот «вечное желание». Супер. С «блаженством» труднее. Если оно вечное – какое же оно тогда «блаженство»? Блаженство от холодной воды родниковой потому и возникает, что есть жажда. Какое же блаженство может быть без «жажды»?

Даже вселенная с «желанием» существует – ну, там, сжаться, разжаться… А в Там, что – никаких желаний?! А «жизнь» в Там есть?! Есть. В этом и парадокс. Жизнь есть. Вечная. А желаний больше нету. Вообще. Непостижимо сие…

Расставаясь с чем-то или кем-то навсегда, стараемся ведь за последнее мгновение уцепиться, «сфотографировать» это в душе. Так и с желаниями в Здесь.  Вспомните неоспоримое «последнее желание» приговорённого к смерти, или таковое же («последняя воля») в завещании умершего. Священно! Потому как, действительно – последнее!

А в Там-то их, желаний, больше и не будет… Интере-е-есно!

Уныние… Дошло наконец-то до меня, отчего самый тяжкий грех это. И правда – кому в голову грешить-то придёт, коли на сердце – радость, а в душе – равновесие, да светом чистым всё внутрях пронизано! А вот коли в унынии ты – вот тутоньки-то они, смертные да грязные, друг за дружкой-то, толкаясь, и лезут, и лезут. И зависть, и гордыня, и питиё чрезмерное, и блуд всякий… Оттого и бороться с унынием тем, так получается, труднее всего – слишком легко, как кажется, оно грехами иными «лечится».

А у иного вроде и крыша над головой есть, и без хлеба не сидит, и сам здоров, и родные с близкими в благополучии – а всё одно смурной какой-то ходит, недоволен вечно чем-то. А всё оттого, что желания у многих по большей части – досягаемые, «горизонтальные» что ли (в Париже побывал, с башней Эйфелевской сфоткался – и что?! Дом в Испании купил, переехал – а скрёб кошечный под сердцем никуды ни делся!). О «вертикали»-то редкий из нас задумывается. И даже задумавшись, ещё более редкий по «вертикали» этой вверх карабкаться начинает. Силушки для этого, да веры слишком многонько надоть. Оттого тех, кто осилит это, святыми и нарекают…
   
А Саровский-то, Серафим! И разбойничками покалечен, и есть пить нечего, а всё песни поёт! Все смеётся-радуется! И другим в уныние впадать не даёт. Великий подвиг это – уныние в себя не пускать…
   
А ещё полезно по сторонам далеко-далеко глядеть. Да в прошлое наше ли общее, своё ли собственное, родителей ли да дедов своих заглядывать – вот уж после чего унынию твоему меленькому местечка совсем не останется!  

А я вот песенку Сашину люблю вспоминать да напевать:

  …Да последним божись, что осталось на призрачном свете:
      Я люблю тебя, жизнь, как больные печальные дети. » 
                                                                             (Александр Гинзбург)  

«Возлюби ближнего своего…»  Ближнего… Ближнего-то, так думаю, – не мудрено. По духу ближнего, по крови, по делу общему. А вот – «дальнего»…

Вчера пообщался с таким. Ну, весь из себя «дальний-предальний». «Дальнее» не придумаешь. И по росту с возрастом, и по уму-разуму, и по статусу (который «соц»), и по мироощущению (наверняка), и по вере, и по языку даже…И что же я позволил себе? А-а-а – через порог, дверь только приоткрыв. И-и-и – коротко, жёстко, грубо даже. И ушёл. К себе в ординаторскую. С чувством превосходства. И недовольства, что оторвали …

И вот тут-то мне стало плохо. 
Душа (совесть ли) съёжилась, заскулила, заскрипела зубками молочными. Плохо стало. Очень. 
Спасибо тебе, Господи. За боль эту. Что могу ещё чувствовать её в себе. Спасибо.

Сила-то – она не в силушке. Она – в слабости нашей…

Всё ещё продолжаю сочинять иногда. И песенки тоже. С работы когда иду. Или на «велике» за городом катаюсь. Хорошие получаются песенки – быстрые, лёгонькие, незатейливые. Только мне одному в тот момент и нужные. А больше – никому. День-два поживёт такая во мне – и улетает. И из души. И из памяти. А куда – не ведомо. Ну, и Бог с ними! 
Намедни тут с дежурства возвращался – напевал одну. Где она теперь?! Припевка какая-то, правда, в памяти ещё бродит. С мотивчиком вальсовым. Да и им, видно, не долго осталось… 

  …А на Земле – всё обычно пока.
  Кто-то – в заботах. Кто-то – без дела.
  Кто-то, мечтая, глядит в облака.
  Кто-то считает в автобусе мелочь.
  Лодочка чья-то плывёт не спеша.
  Рвёт ураган паруса чьи-то в клочья.
  Чья-то на небо взлетает душа,
  осиротевшая прошлою ночью…

Приходя к себе в больницу на работу, на дежурство, и принимая новых пациентов, всегда узнаю детишек-«отказников». Тех, что из "домов ребёнка". По взгляду их неописуемому. У них души – СМОТРЯТ. По глазам этим их и узнаю. Никогда не ошибаюсь. Да и не я один. И ещё. Они всегда хорошо кушают. Даже когда им совсем плохо. Состояние тяжёлое. Дышат часто-часто. Губёшки синие. А всё равно ими чмокают. И всё съедают. Всё-всё, что им дают…

…Всё меньше читаю. Всё больше перечитываю. «Редкую птицу» современную могу дочитать «до середины Днепра».

Как-то дали мне попробовать настоящего бочкового французского коньяка. Раньше всё сходило. И армянский. И «Белый аист». И подделки всякие. А вот теперь – не могу. Подайте того. Настоящего…

Книжку иную откроешь тихонечко. Носиком поводишь. Ладошкой так на себя над страничкой помашешь. Лизнёшь корешочек. А, вдруг, то?! Ну? Ну!!! Не-а… Не то. И пойдёшь к заветной полочке. К старой заначке неиссякаемой. И вот они. Мои дорогие. Чехов, Астафьев, Бунин, Мариенгоф, Довлатов…

Перефразируя надпись на кольце Соломоновом – всё было. И это тоже было. Уже и восхищаться, бывало, начнёшь. И языком зацокаешь. А приглядишься – ба! Опять «велосипед»…

Пару лет назад «взлетел» я от «Золота бунта» Алексея Иванова. Всё-таки прадеды по отцовской линии сплавщиками были. Было отчего «взлететь». А потом случайно у друга, учителя истории, книжку взял полистать старенькую. Альманах «Семья и школа» называется. Том второй. Санкт-Петербург. Типография А. Каспари. 1883 год издания. А там – Д.Сибиряк «На реке Чусовой. Очерки весенняго сплава». А там – и про строительство барок с певучими названиями всех их деталей, и скалы-бойцы с именами былинными, и жизнь и гибель под бойцами-утёсами теми барок и бурлаков, и романтика и трагедия жизни сплавщиков, и характеры их суровые, и обычаи их для нас странные и непонятные. Всё то, что меня так у Иванова восхитило. Недаром ему премию этого самого Мамина-Сибиряка и вручили. И всё-таки… Я-то ведь думал, что это его, и только его, «песня»…

А Коэльо? «Алхимик» его гимноподобный? Здесь мне сразу не повезло. В смысле, с душем-каскадом эндорфинов и энкифалинов новых. Кастанеда-то давно ужо мною был испробован. Кто-то из друзей моих так и сказал про Коэльо. Кастанеда, дескать, он. Только для детей…

Ну и что дальше? И что ты всё бурчишь? И что нам ответить Чернышевскому?
А ничего. Просто ищите бочковой. Настоящий. Французский. Не гуляйте с открытым ртом по Малой Арнаутской. Вот вам «Море-океан» Барикко 2001 года. Вот вам «Хоровод» Уткина 96-го. А вот Милославский Юрий 93-го. На любой вкус. Да и классики, коли «сушняк» замучает, на наш век хватит.
Хотя… Всё на любителя. А у меня – вот так.

…Всё меньше пишу. В крайнем случае – переписываю. Или – выбрасываю. Но это – очень редко. Не надо самому себе лукавить. Свои-то «детки» завсегда самыми талантливыми кажутся. Но, по крайней мере, пишу-то теперь уж точно очень мало…  

Раньше всегда подолгу засыпал. Крутился. Думал о чём-то. Сочинял. Вскакивал. Записывал. Снова ложился. И снова крутился. А вот засыпал всегда только на боку. На правом. Свернувшись калачиком. Как в утробе маминой. 
Теперь перед сном почти не мучаюсь. И всё чаще сразу же проваливаюсь в него. Ложась на спину. Ровно вытянувшись. И сложив руки на груди…

Возраст определяется количеством задаваемых вопросов. Чем больше у тебя вопросов к миру окружающему, к небу, к Богу, к людям — тем ты моложе. У меня этих вопросов почти не осталось. Один-то хотя бы есть ли? И совсем не потому, что на все вопросы ответ найден. И совсем не потому, что я умный такой — и сам всё знаю, во всём уверен. Нет, конечно. Просто со временем пропадает желание задавать эти самые вопросы. И самому себе. И окружающим. И даже Ему. Вот такая вот она. Старость… 

Поскреби по стеклу перочинным ножом.
Иль зубами над ухом моим поскрипи.
Иль отбей мне в мозгах телеграмму о том,
что ты не для меня. Только так не гляди.

Пуговку на груди расстегни, можешь — две.
Ногу на ногу — так, чтоб с ума мне сойти.
Посади меня рядом с собой и затем
прикоснуться не дай. Только так не гляди.

Колокольчик купи и на шею повесь.
И звони по ночам за стеною с другим.
А вернувшись ко мне, откажись наотрез
колокольчик тот снять. Только так не гляди.

Посмотри эротический фильм и потом
сверхъестественной позой меня заведи.
А когда всё получится так, как в кино —
крикни имя чужое. Но так не гляди.

Напои меня пивом с вином и потом
всех друзей и моих и своих позови.
Покажи им, каким я бываю скотом,
и уйди вместе с ними. Но так не гляди.

1989