Хоть свяжите сзади руки,
не давая мне вина —
я стакан схвачу зубами,
вылью в глотку весь, до дна.

Выть хочу я и стонать,
да не получается.
Совесть вышла погулять
и не возвращается.

Никого я не любил,
да и себя не миловал.
Мне бы смерть сейчас с косой,
я б её снасиловал.

Льётся водка и вино
по моим артериям.
Ты нашла меня, а я —
для себя потерянный.

Где тот сук? Где та петля?
Смерть, её величество?
Подарите мне цветов
чётное количество!

Эх, раз!
Ещё, дружок!
А по последней,
на посошок?!
А теперь ты сам глуши
за помин моей души…

1990

Свет перед глазами тенью
оказался за спиною.
То, что он считал лекарством,
обернулось болью.

Днём — бельмом Луна на небе.
Ночью — жжёт кошачьим глазом.
Днём он петь хотел, а ночью —
отравился газом.

Дождь залил костёр кому-то.
Но полил другому грядки.
Для кого-то жизнь — подарок.
Для него же — взятка.

Светлым теремом казалась
материнская утроба.
Пусть бескрайним, но болотом
кажется свобода.

Этих строчек светлой краской
я жилища красить стану
всех поэтов одиноких,
коль в живых застану.

Брызну я на холст небесный
чёрной краской этих строчек.
Небо в крапинку напомнит
вам про одиночек…

1989

Наполовину синие стены.
Трещины скрещены на потолке.
К лампочке — провод, как старая вена.
Кровью разлившийся свет на столе.

А на столе с желобами для стока
совесть лежит, принадлежавшая мне.

Скоро войдёт сюда неторопливо
старый прозектор подземной страны,
страдающий грыжей и гипертонией,
работой замученный без выходных.

Но не придаёт он в работе значенья
мукам подземным, тем паче — земным.

Взяв в руки остро заточенный скальпель,
совесть мою он слегка рассечёт.
Появятся первые несколько капель
трусости, лжи и чего-то ещё.

Тут уж он глубже холодным оружьем
в совести душу, как в тушу войдёт…

Очень хотелось бы мне в этом месте
оптимистическим сделать финал.
Чтоб, например, моя совесть воскресла,
иль там, под ножом, оказалась жива.

Но для концовки такой очень нужно,
чтобы во мне эта совесть была…

1989

Не распутать песен мне
недописанных клубок,
строчки в них последние
завязались в узелок.

Как и в этой песенке,
что покою не даёт.
В песенке про лесенку,
про куда она ведёт.

Капли бьются о стекло —
это, жертвуя собой,
в небеса открыть окно
хочет дождь передо мной.

Как и эта песенка,
что покою не даёт.
Песенка про лесенку,
про куда она ведёт.

На рассвете вкривь и вкось
не исписан белый лист.
Он, как новенький помост
перед казнью, свеж и чист.

Это всё — та песенка
мне покою не даёт.
Песенка про лесенку,
про куда она ведёт…

1988

Сопки спрятались в туманах.
Солнце светит, но не греет.
Руки я держу в карманах.
Автомат висит на шее.

Ну, а ты сейчас на Невском
за двугривенник у тётки
покупаешь днём чудесным
эскимо в цветной обёртке.

На тебе в узорах юбка
и футболочка в обтяжку.
В караульной нашей будке
ты замёрзла бы, бедняжка.

От мороженого млея,
мимо магазинов душных
ты одна идёшь, надеюсь.
В крайнем случае — с подружкой.

Вот ты приостановилась
и без всякого восторга
нелюбезно покосилась
на витрину «Военторга».

Тёплый ветерок ласкает
твою шею, твои плечи…
Только пусть он не мечтает
заменить меня при встрече.

Сопки спрятались в туманах.
Солнце светит, но не греет.
Руки я держу в карманах.
Автомат висит на шее.

1987

Мне приснился горизонт.
Просто чёрная черта.
За чертой не разобрать
ни черта.
Перед ней же ясно всё:
вот — мой дом, жена и дочь.
А вот это — я иду.
Явно прочь.

Прочь от скуки.
Приближаюсь к той черте.
Руки — в брюки.
И гитара — на плече.
Взгляд растерян —
видно, есть о чём жалеть.
Шаг уверен —
есть в конце пути что спеть.

Но, пожалуй, хватит врать.
Сон был вовсе не такой.
Надо ж так насочинять…
Боже мой!
Правда, снился горизонт.
Просто чёрная черта.
За чертой не разобрать
ни черта.

Но на этой
стороне загадок нет.
Вот — котлеты
ты мне жаришь на обед.
Я ж скучаю —
пальцем дёргаю струну.
Вряд ли знаем
что-нибудь мы про черту.

Не ищите скрытый смысл
в этих ломаных строках.
Я придумал эти сны
просто так.
Просто мучился в тоске,
сигаретками дымя.
Просто худо было мне
без тебя…

1987

Я, наверное, умру рано,
как и многие в наш век чудный.
Правда, нет пока большой раны,
так её ж не получить трудно.

Вдруг исчезнет тот, кто так нужен,
иль с победным враг пройдёт маршем,
или друг предаст — ещё хуже.
О тебе и говорить страшно…

Или подлость кровь сосать станет,
ткнувшись в сердце мордою крысьей.
Иль почтовый ящик вновь сдавит
грудь отсутствием твоих писем.

Иль отравит кто кусок хлеба —
и такое может быть тоже.
Иль, в конце концов, — кирпич с неба,
как сказала б ты: «Не дай, Боже!»

Это можно всё в наш век милый
получить за просто так, даром,
и в лицо, и в душу, и в спину…
Так что вряд ли стану я старым.

1987

Однажды я заснул в трамвае,
а пассажир, дремавший рядом,
в мой страшный сон попав случайно,
проснулся тут же и промямлил:
«Я до костей пронизан дрожью!
Как вы живёте так спокойно?!
Ведь сны такие, если может,
то видит разве что покойник!»

Я притворился нездоровым —
мне спорить с ним неинтересно.
Но самому себе дал слово
не спать отныне в людном месте.
Чтоб сны мои чужой не видел,
чтоб не искал на них ответа,
чтоб не сумел он то предвидеть,
что в третьем я спою куплете…

Мне жизнь предсказана гаданьем
по неизвестной мне причине
такой, какой жил Свидригайлов
и добрый Саша Опочинин.
Но вот когда финал наступит,
в каком таком прекрасном месте,
мне не сказали. И от скуки
пишу пока я эти песни.

1987

Капли дождевые пресными слезами
спутались с солёными на лице твоём.
Прервала без спроса
разговор наш осень —
в грустный диалог врезалась дождём.

Крупной спелой каплей сбило лист осенний.
Всё же есть, наверное, в прощении резон.
Ты вдруг улыбнулась.
Тут и я заметил,
что в руках держу нераскрытый зонт…

1985

В небе утреннем Луна
одинока и бледна.
Догорающий костёр.
Всё задевший разговор.

Замолчавшая струна.
Непрощённая вина.
Как отрывок из кино,
недопитое вино…

Ты смакуешь крепкий чай —
телогрейка на плечах.
Скрыв в ладони огонёк,
не спеша тяну «бычок».

Ёлки колют небеса
в светло-серые глаза.
И дождём из этих глаз
слёзы хлынули на нас.

Заворчала, пузырясь,
озера лесного пасть.
Перестал гореть восток,
словно дождь залил восход.

Предназначенный для нас,
Солнца первый луч погас,
не достигнув наших лбов,
не согрев холодных слов…

В небе утреннем Луна
одинока и бледна.
Догорающий костёр.
Всё задевший разговор.

Замолчавшая струна.
Непрощённая вина.
Как отрывок из кино,
недопитое вино…

1985

«Вставай! Не успеешь!» — слышу во сне
и, как будто от удара по темени,
проснулся. Темно. Лишь стучит в голове
топот убегающего времени.

И лишь плещется Луна
в чёрной проруби окна.
Слышу — шепчет мне она:

«Земля — круглый холст, если сверху
смотреть.
Точки судеб на Земле — эка невидаль!
Их ластиком времени не трудно стереть —
то ли они были, то ли не были…»

Спас свет от дальнейших слов.
Встал, взял ручку и листок.
Спать ещё пока не срок.

Творил бы спокойно — угрюм, нелюдим —
не жалел бы о сегодня на завтра я,
когда бы уверен был, что песням моим
не хватает только смерти автора.

1984-1989