Вышел на опушку я —
Солнца нет на западе.
Медною полушкою
закатилось за поле.

Вслед за ясным Солнышком
весело уйду я,
то ль за это полюшко,
то ли в жизнь иную.

Во поле три тополя —
по листку на каждом.
Тополем быть холодно,
а листочком — страшно.

Я с тридцатой осени
стал и сам осенним,
осенённым проседью
первой и последней.

Стая журавлиная
песенку крылатую
жалобно курлыкает
на груди заката.

Где ж ты, Песня главная?
Золотая, где ты?!
Здесь искать устал тебя,
поищу на небе.

Поздно грешным каяться
на костре закатном,
в листопадном пламени,
под огнём лампадным.

Церковь на пожарище
венчана в укор нам
не крестом пылающим,
а паленым вороном!

Вышел на опушку я —
Солнца нет на западе.
Медною полушкою
закатилось за поле.

Вслед за ясным Солнышком
весело уйду я,
то ль за это полюшко,
то ли в жизнь иную…

2001

По озеру Белому плывут тучки серые,
а за ними грабаюсь я на челноке.
Блёсенка последняя за корму заброшена,
веретёнцем кружится там, на глубине.

А судак-судачище, чудо хладнокровное,
от безделья тащится за моей блесной,
шевеля усталыми плавниками нехотя
и вращая сытыми бельмами с ленцой…

Так вот и гуляем мы с самой зорьки утренней,
за зарёй вечернею к западу плывём.
Он — со дна озёрного, я — со дна небесного —
вверх глядим и думаем каждый о своём.

Я слежу за облачком, а судак — за лодочкой.
Оба возбуждаемся от миров чужих,
нам пока неведомых, но всплывать не хочется,
и взлетать не хочется до сроков своих…

Ждёт на мелководии судака сударушка,
не метая, мечется кинутой немой.
А меня, немилого, печка ждёт холодная,
да гармонь на лавочке, да в углу святой.

Но о возвращении нынче мы не думаем.
Нынче мы затеяли странную игру —
Золотою рыбкою мне судак мой кажется,
дураком Емелею я кажусь ему…

Чайки белокрылые — злые рыбьи ангелы —
с воплями истошными реют над водой.
А другие ангелы, только чернокрылые,
тихо и невидимо кружат надо мной.

Озеро огромное. Берега туманные.
Небеса просторные. Горизонт в огне.
Колыбелька-лодочка на волнах качается,
и душа нездешняя спит пока во мне…

2001

Ну-ко, схлыньте-ко с колен, девки-пышеньки!
Заалкалось поплясать старцу Гришеньке.
Опостылело сидеть с блюдолизами.
Эх, пойду потопочу да повзвизгиваю!

Две нехилые руки да на вдохе — ввысь!
Заломлю за головой да со свистом — вниз!
Пол под публикой встряхну полнобрюхою
дробью кованых сапог, топотухою!

Ране так же до зела сапожищами
отбивался «краковяк» мужичищами.
Танцевался и «гопак» вместе с «барыней»
всей деревней, молодыми да старыми.

И скакали каблуки в пляске адовой
по лицу да по груди конокрадовым,
выбивая из меня плату малую —
клок волос да зуб гнилой с юшкой алою…

Ну, а кровушкой своей, охо-хошеньки,
окропил я семь полей, три дороженьки
и последнюю свою тропку скользкую,
иже вывела меня, голь тобольскую.

И вот ноне я могу сам не меряно
пососать из жил чужих, что потеряно.
Да не красненькой ужо, а голубенькой!
Да из туши не костлявой, а пухленькой!

Вон сидят пузаны, жрут щи халявные.
Растянули по нужде рты слюнявые.
Коли свистну — подползут, дабы сшамкал их,
али баб их окрестил толстой палкою.

Даже хищные орлы, выи вытянув,
ждут, пока из носа перст я свой выниму.
Помнят то, как птицу гордую давеча,
как козявочку, скатал я меж пальчиков.

Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Дюже хочется,
свистопляска чтобы энта не кончилась!
Чтоб текла мадера речкой глыбокою,
и плыла б по ней селёдка с молокою!

Чтоб в хоромах гобзовалося глупому,
чтоб сгорел дотла дворец у Юсупова…
Только — чу! Лукавый дух, жупел выпустив,
в ухо левое шепнул: «Накось — выкуси!»

2001

Робинзонов Кузя, средних лет мужчина,
жил с женой и дочкой в городе Перми.
Он имел работу, дачу и машину.
Выпивал с друзьями в праздничные дни.

А ещё он песни сочинял про речку,
про костёр в ночи, про летние дожди.
И любил смотреть он на поленья в печке
осенью на даче, вечером, один.

Как-то раз решил он в свой законный отпуск
съездить порыбачить в дальние края.
Спиннинг взял и сетку, надувную лодку,
и всё то, что нужно, для похода взял.

Спрятал в рюкзаке он старое ружьишко,
то есть незарегистрированный ствол,
и, на всякий случай, — записную книжку
в сотню белых неисписанных листов.

Сутки скорый поезд вёз Кузьму на север,
двое суток шёл он лесом на восток,
плыл ещё по речке и через неделю
наконец попал он в дивный уголок.

Озеро большое перед ним лежало,
отражая бездну голубых небес.
Посредине — остров, площади немалой,
весь покрытый лесом, абсолютно весь.

Этот самый остров для стоянки выбрав,
Кузя стал на нём активно отдыхать —
ягоды-грибочки собирать, и рыбу
в озере ловить, и в уточек стрелять.

А для разговоров по душам, из глины
вылепил Кузьма подобие своё,
и для этой куклы он придумал имя,
звал её он — Воскресеньице моё.

Ах, как незаметно время промелькнуло!
Надо было Кузе отплывать домой.
И в последний вечер сел на берегу он,
обнял Воскресенье с грустью и тоской.

Вместе пролистали книжку записную.
А потом Кузьма, вдруг, взял своё ружьё
и, найдя в прицеле лодку надувную,
из стволов обоих выстрелил в неё…

2000

Незыблемы основы —
в начале было Слово…
И неизбежно Словом
всё завершится, но

пока над крышкой гроба,
всегда очередного,
произносить то Слово
нам с вами не дано.

Мы трудимся, однако
и свой узор без брака
из тридцати трёх знаков
пытаемся сложить.

При этом хочет каждый
быть понятым, а также
за тридцать три и даже
за тридцать семь прожить.

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

По небу в ритме польки
лихая мчится тройка,
лишь три коня и только,
и больше — никого.

Бывают, правда, лица,
которые садиться
в пустую колесницу
пытаются порой,

но через два-три круга
они ревут белугой,
теряя от испуга
серебряную плеть.

Расплата же за это —
паденье с лёту в Лету.
Ведь парашюта нет там
и катапульты нет.

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

Прекрасно всё в сравненье —
мои стихотворенья,
его стихотворенья
и… шелест листьев, но

мне нынче не до драки.
Хватило бы отваги
на чистый лист бумаги
не выставить клеймо.

Есть счастье и несчастье,
удачи и напасти,
есть солнце и ненастье.
И это ясно всем.

В сравненье всё прекрасно.
Но почему, не ясно,
считают жизнь прекрасной
в сравнении ни с чем?!

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

2000

Указательным пальцем левой руки
на девятом ладу я струны прижму
и на верхних аккордах речитатив
я на низкие темы вновь заведу.

Этот нудный, из песни акына, мотив,
эти рифмы со стоптанных башмаков
я и сам с удовольствием сдал бы в утиль,
да взамен не останется ничего.

Я себя в полнолуние славы чужой
поэтическим графом Дракулой мню,
и не верю я в то, что болен простой
графоманией некурабельною.

Растяните-ка на гармошке меха!
И частушку лихую спойте о том,
как распяли меня на буковке «ха»
и серебряным грудь пробили пером,

чтобы больше не слышать песен моих
даже в красном сельклубовском уголке,
не транслировать чтоб с субтитрами их
на понятном для каждого языке!

Я ж провою в ответ про то, как не жил,
как листы со стихами будущих лет
пополам разрывал я и не тужил,
вынося аккуратные стопки в клозет…

А потом мы все вместе станем вопить
новый вальс, но опять про смерть и любовь.
И найдётся для вальса жгучий мотив,
и отыщется рифма, лучше, чем «кровь»…

Старых мальчиков хор избавит меня
от недугов, и недругов, и от дум.
Из тугой головы всё выкину я,
лишь оставлю для эха песню одну.

Указательным пальцем левой руки
оторвавшись от струн, я вам погрожу —
не сулите мне жизни с красной строки,
всё равно не отдам вам песенку ту…

2000

Контрольным выстрелом в висок
в меня был третий вбит звонок,
и первый шейный позвонок
отправил вниз последний вздрог.

И там, внизу, змеёй шурша,
из пяток выползла душа.
И без души и не дыша
рванул я, атомы круша,

на крепостную стену лбов,
в кипящий свет прожекторов.
И оркестровой ямы ров
был нем и страшен без голов.

Из сердца выпущенный звук
влетал в динамики и, вдруг,
преображался мой «тук-тук»
в молотобойный мерный стук.

А эхо, в роли палача,
стучало щёлканьем бича.
Но зал под пыткою молчал.
Но зал дышал — и я дичал!

Я, как заправский изувер,
тянул из вас за нервом нерв,
и многократным «тур ан лэр»
сплетал из нервов сотни сфер!

Но натяжение росло.
И в напряжении свело
меня всего. И на чело
упала тень. И началось!

На двести градусов, без крыл,
я в «гран жете» себя раскрыл,
и, разрывая нервы, взмыл!
И зал не выдержал! И взвыл!

А я летел уже не злой,
без тени, лёгкий, неживой!
Летел над сценою пустой
и над Землёю голубой!

Но смять небесную парчу
и вверх, по Лунному ручью,
уплыть не смог я… Счёт — в ничью.
Я завтра снова полечу.

2000

Спи, мое ясное сирое солнышко.
Спи, мой пушистый клыкастый клубок.
Я осушу пока глазки до донышка,
слёз моих чтоб ты не видел, сынок.

Двое осталось нас. Стая растаяла
с воем моим в неземной тишине.
Я и сама бы здесь шкуру оставила б,
если б не ты, да не злоба во мне.

Стали пугливы мы, словно не волки мы.
Прятаться нынче приходится нам.
Неугомонные дядьки с двустволками
рыщут голодным зверьём по лесам.

Но ты не бойся, сынок, этой сволочи!
Мы — не одни уже. Вон, погляди —
летят твои братцы на сером том облачке,
батько на чёрной той тучке летит!

Спи, мое ясное сирое солнышко.
Спи, мой пушистый клыкастый клубок.
Я осушу пока глазки до донышка,
слёз моих чтоб ты не видел, сынок…

2000

Летела по небу гроза,
а под грозою — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
спешила ты ко мне домой.
А туча город и тебя
бомбила каплями дождя.
А он, довольный и сухой,
следил с балкона за тобой,
держа забытый зонтик твой.

Летела по небу гроза,
а над грозою — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
кружил зелёный «МИ-8»-ой.
В том вертолёте я сидел,
вперёд на солнышко глядел,
мотив насвистывал простой,
держа штурвал одной рукой,
и не штурвал держа другой.

Летела по небу гроза,
а рядом с нею — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
порхал хранитель-ангел мой
с громоотводом за спиной
и с позолоченной трубой.
Он сильно в ту дуду дудел,
хотя дудеть и не умел,
и потому он лишь пыхтел.

Летела по небу гроза,
а где-то в поле — стрекоза.
На самом деле стрекоза
жужжала, выпучив глаза.
Когда б она могла плевать,
ей было б точно наплевать
до поздних чисел сентября
на ангелов и на меня,
и на грозу, и на тебя.

1999

У-у-у-у-у-у-у!
А я вою на луну.
Разнеси-ка, ветер злой, этот вой.
Да не по тёмным по лесам,
а по ясным небесам,
по бескрайней синеве надо мной!

Пусть услышат песнь мою
в том неведомом краю,
где мигают по ночам огоньки.
То ж не звёздочки горят,
а ушедшие глядят
желтоглазые собратья мои.

Что ж не взяли вы, друзья,
в стаю серых душ меня?
Что же кинули одну на Земле?
Лишь кровавая заря
да свинцовая змея
не забыли до сих пор обо мне.

В лунном свете промелькнёт
одинокий мотылёк.
Я ему провою верхнее «ля».
К вам взлетит он по утру,
я ж останусь и пойду
к новой ночи новый вой сочинять.

1999