Вышел на опушку я —
Солнца нет на западе.
Медною полушкою
закатилось за поле.

Вслед за ясным Солнышком
весело уйду я,
то ль за это полюшко,
то ли в жизнь иную.

Во поле три тополя —
по листку на каждом.
Тополем быть холодно,
а листочком — страшно.

Я с тридцатой осени
стал и сам осенним,
осенённым проседью
первой и последней.

Стая журавлиная
песенку крылатую
жалобно курлыкает
на груди заката.

Где ж ты, Песня главная?
Золотая, где ты?!
Здесь искать устал тебя,
поищу на небе.

Поздно грешным каяться
на костре закатном,
в листопадном пламени,
под огнём лампадным.

Церковь на пожарище
венчана в укор нам
не крестом пылающим,
а паленым вороном!

Вышел на опушку я —
Солнца нет на западе.
Медною полушкою
закатилось за поле.

Вслед за ясным Солнышком
весело уйду я,
то ль за это полюшко,
то ли в жизнь иную…

2001

По озеру Белому плывут тучки серые,
а за ними грабаюсь я на челноке.
Блёсенка последняя за корму заброшена,
веретёнцем кружится там, на глубине.

А судак-судачище, чудо хладнокровное,
от безделья тащится за моей блесной,
шевеля усталыми плавниками нехотя
и вращая сытыми бельмами с ленцой…

Так вот и гуляем мы с самой зорьки утренней,
за зарёй вечернею к западу плывём.
Он — со дна озёрного, я — со дна небесного —
вверх глядим и думаем каждый о своём.

Я слежу за облачком, а судак — за лодочкой.
Оба возбуждаемся от миров чужих,
нам пока неведомых, но всплывать не хочется,
и взлетать не хочется до сроков своих…

Ждёт на мелководии судака сударушка,
не метая, мечется кинутой немой.
А меня, немилого, печка ждёт холодная,
да гармонь на лавочке, да в углу святой.

Но о возвращении нынче мы не думаем.
Нынче мы затеяли странную игру —
Золотою рыбкою мне судак мой кажется,
дураком Емелею я кажусь ему…

Чайки белокрылые — злые рыбьи ангелы —
с воплями истошными реют над водой.
А другие ангелы, только чернокрылые,
тихо и невидимо кружат надо мной.

Озеро огромное. Берега туманные.
Небеса просторные. Горизонт в огне.
Колыбелька-лодочка на волнах качается,
и душа нездешняя спит пока во мне…

2001

Ну-ко, схлыньте-ко с колен, девки-пышеньки!
Заалкалось поплясать старцу Гришеньке.
Опостылело сидеть с блюдолизами.
Эх, пойду потопочу да повзвизгиваю!

Две нехилые руки да на вдохе — ввысь!
Заломлю за головой да со свистом — вниз!
Пол под публикой встряхну полнобрюхою
дробью кованых сапог, топотухою!

Ране так же до зела сапожищами
отбивался «краковяк» мужичищами.
Танцевался и «гопак» вместе с «барыней»
всей деревней, молодыми да старыми.

И скакали каблуки в пляске адовой
по лицу да по груди конокрадовым,
выбивая из меня плату малую —
клок волос да зуб гнилой с юшкой алою…

Ну, а кровушкой своей, охо-хошеньки,
окропил я семь полей, три дороженьки
и последнюю свою тропку скользкую,
иже вывела меня, голь тобольскую.

И вот ноне я могу сам не меряно
пососать из жил чужих, что потеряно.
Да не красненькой ужо, а голубенькой!
Да из туши не костлявой, а пухленькой!

Вон сидят пузаны, жрут щи халявные.
Растянули по нужде рты слюнявые.
Коли свистну — подползут, дабы сшамкал их,
али баб их окрестил толстой палкою.

Даже хищные орлы, выи вытянув,
ждут, пока из носа перст я свой выниму.
Помнят то, как птицу гордую давеча,
как козявочку, скатал я меж пальчиков.

Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Дюже хочется,
свистопляска чтобы энта не кончилась!
Чтоб текла мадера речкой глыбокою,
и плыла б по ней селёдка с молокою!

Чтоб в хоромах гобзовалося глупому,
чтоб сгорел дотла дворец у Юсупова…
Только — чу! Лукавый дух, жупел выпустив,
в ухо левое шепнул: «Накось — выкуси!»

2001

Робинзонов Кузя, средних лет мужчина,
жил с женой и дочкой в городе Перми.
Он имел работу, дачу и машину.
Выпивал с друзьями в праздничные дни.

А ещё он песни сочинял про речку,
про костёр в ночи, про летние дожди.
И любил смотреть он на поленья в печке
осенью на даче, вечером, один.

Как-то раз решил он в свой законный отпуск
съездить порыбачить в дальние края.
Спиннинг взял и сетку, надувную лодку,
и всё то, что нужно, для похода взял.

Спрятал в рюкзаке он старое ружьишко,
то есть незарегистрированный ствол,
и, на всякий случай, — записную книжку
в сотню белых неисписанных листов.

Сутки скорый поезд вёз Кузьму на север,
двое суток шёл он лесом на восток,
плыл ещё по речке и через неделю
наконец попал он в дивный уголок.

Озеро большое перед ним лежало,
отражая бездну голубых небес.
Посредине — остров, площади немалой,
весь покрытый лесом, абсолютно весь.

Этот самый остров для стоянки выбрав,
Кузя стал на нём активно отдыхать —
ягоды-грибочки собирать, и рыбу
в озере ловить, и в уточек стрелять.

А для разговоров по душам, из глины
вылепил Кузьма подобие своё,
и для этой куклы он придумал имя,
звал её он — Воскресеньице моё.

Ах, как незаметно время промелькнуло!
Надо было Кузе отплывать домой.
И в последний вечер сел на берегу он,
обнял Воскресенье с грустью и тоской.

Вместе пролистали книжку записную.
А потом Кузьма, вдруг, взял своё ружьё
и, найдя в прицеле лодку надувную,
из стволов обоих выстрелил в неё…

2000

Незыблемы основы —
в начале было Слово…
И неизбежно Словом
всё завершится, но

пока над крышкой гроба,
всегда очередного,
произносить то Слово
нам с вами не дано.

Мы трудимся, однако
и свой узор без брака
из тридцати трёх знаков
пытаемся сложить.

При этом хочет каждый
быть понятым, а также
за тридцать три и даже
за тридцать семь прожить.

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

По небу в ритме польки
лихая мчится тройка,
лишь три коня и только,
и больше — никого.

Бывают, правда, лица,
которые садиться
в пустую колесницу
пытаются порой,

но через два-три круга
они ревут белугой,
теряя от испуга
серебряную плеть.

Расплата же за это —
паденье с лёту в Лету.
Ведь парашюта нет там
и катапульты нет.

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

Прекрасно всё в сравненье —
мои стихотворенья,
его стихотворенья
и… шелест листьев, но

мне нынче не до драки.
Хватило бы отваги
на чистый лист бумаги
не выставить клеймо.

Есть счастье и несчастье,
удачи и напасти,
есть солнце и ненастье.
И это ясно всем.

В сравненье всё прекрасно.
Но почему, не ясно,
считают жизнь прекрасной
в сравнении ни с чем?!

Я ж сижу, гляжу и жду —
ну когда же надо мной
вместо Солнца на рассвете
встанет шарик голубой?
Я давно уже готов
в путь отправиться на нём —
я сижу на горизонте
с аккуратным узелком…

2000

Указательным пальцем левой руки
на девятом ладу я струны прижму
и на верхних аккордах речитатив
я на низкие темы вновь заведу.

Этот нудный, из песни акына, мотив,
эти рифмы со стоптанных башмаков
я и сам с удовольствием сдал бы в утиль,
да взамен не останется ничего.

Я себя в полнолуние славы чужой
поэтическим графом Дракулой мню,
и не верю я в то, что болен простой
графоманией некурабельною.

Растяните-ка на гармошке меха!
И частушку лихую спойте о том,
как распяли меня на буковке «ха»
и серебряным грудь пробили пером,

чтобы больше не слышать песен моих
даже в красном сельклубовском уголке,
не транслировать чтоб с субтитрами их
на понятном для каждого языке!

Я ж провою в ответ про то, как не жил,
как листы со стихами будущих лет
пополам разрывал я и не тужил,
вынося аккуратные стопки в клозет…

А потом мы все вместе станем вопить
новый вальс, но опять про смерть и любовь.
И найдётся для вальса жгучий мотив,
и отыщется рифма, лучше, чем «кровь»…

Старых мальчиков хор избавит меня
от недугов, и недругов, и от дум.
Из тугой головы всё выкину я,
лишь оставлю для эха песню одну.

Указательным пальцем левой руки
оторвавшись от струн, я вам погрожу —
не сулите мне жизни с красной строки,
всё равно не отдам вам песенку ту…

2000

Контрольным выстрелом в висок
в меня был третий вбит звонок,
и первый шейный позвонок
отправил вниз последний вздрог.

И там, внизу, змеёй шурша,
из пяток выползла душа.
И без души и не дыша
рванул я, атомы круша,

на крепостную стену лбов,
в кипящий свет прожекторов.
И оркестровой ямы ров
был нем и страшен без голов.

Из сердца выпущенный звук
влетал в динамики и, вдруг,
преображался мой «тук-тук»
в молотобойный мерный стук.

А эхо, в роли палача,
стучало щёлканьем бича.
Но зал под пыткою молчал.
Но зал дышал — и я дичал!

Я, как заправский изувер,
тянул из вас за нервом нерв,
и многократным «тур ан лэр»
сплетал из нервов сотни сфер!

Но натяжение росло.
И в напряжении свело
меня всего. И на чело
упала тень. И началось!

На двести градусов, без крыл,
я в «гран жете» себя раскрыл,
и, разрывая нервы, взмыл!
И зал не выдержал! И взвыл!

А я летел уже не злой,
без тени, лёгкий, неживой!
Летел над сценою пустой
и над Землёю голубой!

Но смять небесную парчу
и вверх, по Лунному ручью,
уплыть не смог я… Счёт — в ничью.
Я завтра снова полечу.

2000

Спи, мое ясное сирое солнышко.
Спи, мой пушистый клыкастый клубок.
Я осушу пока глазки до донышка,
слёз моих чтоб ты не видел, сынок.

Двое осталось нас. Стая растаяла
с воем моим в неземной тишине.
Я и сама бы здесь шкуру оставила б,
если б не ты, да не злоба во мне.

Стали пугливы мы, словно не волки мы.
Прятаться нынче приходится нам.
Неугомонные дядьки с двустволками
рыщут голодным зверьём по лесам.

Но ты не бойся, сынок, этой сволочи!
Мы — не одни уже. Вон, погляди —
летят твои братцы на сером том облачке,
батько на чёрной той тучке летит!

Спи, мое ясное сирое солнышко.
Спи, мой пушистый клыкастый клубок.
Я осушу пока глазки до донышка,
слёз моих чтоб ты не видел, сынок…

2000

Летела по небу гроза,
а под грозою — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
спешила ты ко мне домой.
А туча город и тебя
бомбила каплями дождя.
А он, довольный и сухой,
следил с балкона за тобой,
держа забытый зонтик твой.

Летела по небу гроза,
а над грозою — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
кружил зелёный «МИ-8»-ой.
В том вертолёте я сидел,
вперёд на солнышко глядел,
мотив насвистывал простой,
держа штурвал одной рукой,
и не штурвал держа другой.

Летела по небу гроза,
а рядом с нею — стрекоза.
Не стрекоза, а стрекозой
порхал хранитель-ангел мой
с громоотводом за спиной
и с позолоченной трубой.
Он сильно в ту дуду дудел,
хотя дудеть и не умел,
и потому он лишь пыхтел.

Летела по небу гроза,
а где-то в поле — стрекоза.
На самом деле стрекоза
жужжала, выпучив глаза.
Когда б она могла плевать,
ей было б точно наплевать
до поздних чисел сентября
на ангелов и на меня,
и на грозу, и на тебя.

1999

У-у-у-у-у-у-у!
А я вою на луну.
Разнеси-ка, ветер злой, этот вой.
Да не по тёмным по лесам,
а по ясным небесам,
по бескрайней синеве надо мной!

Пусть услышат песнь мою
в том неведомом краю,
где мигают по ночам огоньки.
То ж не звёздочки горят,
а ушедшие глядят
желтоглазые собратья мои.

Что ж не взяли вы, друзья,
в стаю серых душ меня?
Что же кинули одну на Земле?
Лишь кровавая заря
да свинцовая змея
не забыли до сих пор обо мне.

В лунном свете промелькнёт
одинокий мотылёк.
Я ему провою верхнее «ля».
К вам взлетит он по утру,
я ж останусь и пойду
к новой ночи новый вой сочинять.

1999

Саше Гинзбургу

Стою над свежей ямою,
а всё вокруг в движении —
и надо мною облачко,
и подо мной песок.
И я сменю со временем,
как стрелка, положение —
на запад лягу лысиной,
ногами — на восток.

Сбежала с неба звёздочка,
сестричкам «ручкой сделала».
То, видно, чьей-то душеньке
наскучил упокой.
На небесах безвылазно
мне тоже не сиделось бы —
но утром и не надолго
я б выпадал росой.

Но ни цветною бабочкой,
ни чёрно-белой ласточкой,
ни серенькою уточкой,
ни голубым дымком
не улетит душа моя,
а съедет, как на саночках,
умчится с визгом радостным
с весёлым матерком…

1998

Вчера вы пили-ели
за мой за упокой.
Сегодня на панели
стою я, и со мной
дрожит в юбчонке летней,
коленочки сведя,
несовершеннолетняя
душенька моя.

Я — профессиональный
отныне сутенёр.
Товар мой — нелегальный,
но я ж его не спёр!
Его ещё в утробе
нам каждому дают.
Своё же — не чужое.
Хочу — и продаю.

Юлою голубою
раскручена Земля.
С неё сорвались двое —
душа моя и я.
Держаться не хотели
за травку и кусты,
вот и стянул их Гений
нечистой красоты.

Ты ж выпала — не пала.
Кончай переживать.
Путана ж — не шалава
и не простая б…
А ну, расправь-ка плечи!
И выпяти-ка грудь!
Гляди-ка, вон, по Млечному
местные бегут.

«Гуд монинг», «гутен морген»
и «здрасьте» говорю.
Они ж воротят морды,
жестикулируют.
Никто из всей оравы
не вынул ни гроша.
Но не пойдёт же даром
продажная душа!

«Шагали б вы отсюда! —
они нам говорят. —
Таких, как вы, валютных,
у нас здесь не хотят.
Нам душ хватает штатных,
полно тут и бродяг.
Мы любим их бесплатно,
имеем их за так».

Так что ж нам делать, что же?!
Не космонавты ж мы!
Земля простить не сможет
нам ходок внеземных.
В итоге перед вами —
классический расклад:
низы не могут с нами,
верхи нас не хотят.

Я троекратно сплюну,
потом перекрещусь.
Подумаю, что сплю, мол,
и сладко потянусь.
Всё выпили и съели
за мой за упокой.
Нет никакой панели…
Лежу я под землёй.

1998

А я песню напишу!
В стол её я положу!
Никому я эту песню
ни за что не покажу!

Буду ночью я вставать,
эту песню доставать,
любоваться буду ею
и на ушко ей шептать:

«Ах, какой куплет!
Ах, какой припев!
А мелодия —
краше в мире нет!
Моё золотце.
Моя девочка.
Не спою тебя —
будешь… целочкой!»

А я в шторах поутру
дырку гвоздиком прорву.
Лучик, льющийся из дырки,
я в ладони соберу.

Стану с лучиком играть,
луч глазами отражать
и в количестве огромном
зайцев солнечных рожать.

А наступит ночь,
ночь полярная, —
станут зайчики
популярными.
Но за шторы, как
за кулисы, к ним
не пущу я вас,
волки с лисами!

А я истину найду!
В лес дремучий с ней пойду,
заблужусь нарочно с нею
и руками разведу —

дескать, милая моя,
видишь, сам не знаю я,
где с тобой мы, в этой чаще
был не чаще я тебя.

Хоть с собаками,
хоть с сапёрами,
но разыщите
нас не скоро вы.
Без таких, как я,
жить — не привыкать.
А вот без неё —
поживите-ка!

1998

Мы — каменные гости.
Под нами — ваши кости.
Стоим мы на погосте.
И нас нигде не ждут.
Возможно, к вашим дамам
заходят «дон гуаны»,
да только те «гуаны»
нас в гости не зовут.

Но, видит Бог, устали мы
татар не хуже быть —
в незваные из каменных
пора переходить!

Мы — каменные гости,
но мы не ходим в гости.
Порой мы даже косим
под каменных. А что?!
Ведь нынче нас ваяют
из гипса. И строгают
из чурок. А бываем
мы и из ничего.

Но, видит Бог, устали мы
татар не хуже быть —
в незваные из каменных
пора переходить!

Мы днями и ночами
над вашими мощами
торчим тупыми пнями
и нюхаем цветы.
И мы уже забыли,
как прадеды ходили.
Мы даже отрастили
из камня животы.

Но, видит Бог, устали мы
татар не хуже быть —
в незваные из каменных
пора переходить!

Нам бегать не пристало —
мы, от больших до малых,
в кладбищенских журналах
пронумерованы.
И выглядим не страшно,
хотя и торсы наши
годами жизней ваших
татуированы.

Но, видит Бог, устали мы
татар не хуже быть —
в незваные из каменных
пора переходить!

Стоим мы без работы,
и только по субботам,
родительским субботам,
занятье есть у нас —
потусторонним кличем
мы отгоняем птичек
от хлеба и яичек,
оставленных для вас.

Но, видит Бог, устали мы
татар не хуже быть —
в незваные из каменных
пора переходить!

Но будет скоро вот как:
мы в каменные глотки
из ваших стопок водку
без спроса выльем и
под траурные марши
легко и бесшабашно
пойдём к знакомым вашим,
оставшимся в живых!

Ах, как же все устали мы
татар не хуже быть —
в незваные из каменных
пора переходить!

1998

— Я, брат, еду в чужие края.
— В чужие края?
— В Америку.
— В Америку?
Свидригайлов вынул револьвер и взвёл курок…
«Преступление и наказание»
Ф. М. Достоевский

За горизонтом, за дальней далью,
за морем синим, за синим небом
страна чудесная пролегает.
Никто из нас там ни разу не был.

Америка это!

А ну-ка, Ветер, надуй мой парус!
Играй, гармошка! Стучите, зубы!
Я стать желаю американцем,
невозвращающимся Колумбом.

Бесславным Колумбом!

Купил я право на поселенье —
цена с распятья Христа известна.
Она осталась без измененья —
всё те же тридцать монет за место,

серебряных «баксов».

Меняю Старый я свет на Новый,
а так же Этот на Тот меняю.
Я уезжаю из делового
района — в спальный переезжаю
на облачке сером.

Старик-горшечник меня там встретит.
Ему кивну я и дуну в дуло.
Он мне в награду на грудь повесит
венок из веточек саксаула.

И скажет: «С приездом!»

Под ритуальный туземный танец
с названьем бодрым «Прощанье с былью»
один известный американец
мне выдаст пару небелых крыльев:

«Летай на здоровье!»

Но перед тем, как над той землёю
взлечу, как кондор гологоловый,
с последней утреннею звездою
на миг заеду к вам, на полслова.

И вот, что скажу я:

«За горизонтом, за дальней далью,
за морем синим, за синим небом
страна чудесная пролегает.
Никто из вас там ни разу не был…»

1998

Сон мой взлетел вверх, да без меня снова…
Глазки открываются. Здравствуй, день новый!
Здравствуйте, зеркало и моя рожа.
Жить мне не хочется. Помирать — тоже.

Лежу я на кушеточке,
под языком — таблеточка,
а рядом — мои деточки
с их мамками. И всё.
А я помою ноженьки,
да попрошу у Боженьки
какой-нибудь дороженьки
ещё…

Матом покрыла всех злым да гремучим
раненная молнией жирная туча.
Хлынуло что-то из места раненья —
дождик ли, слёзы, иль кровотеченье?

Лежу я без подстилочки
в кювете на развилочке
с травинкою-былиночкой
в оставшихся зубах,
в тюремной чёрной робочке
с сухою хлебной корочкой,
с заточкою-отвёрточкой
в штанах.

Белыми флагами облаков манит,
но капитулировать небо не станет.
Не обольститься бы зовом небесным —
небо ли это, ещё неизвестно…

Лежу на скате крыши я,
на ангелов обиженный,
но всё прекрасно вижу я
в оптический прицел.
Вон, белокрылой стаею
летят они над банею!
Вниманье! Начинаю я
отстрел…

К вечеру Солнце созрело, поспело,
ягодою красною свесилось с неба.
До горизонта осталось немножко.
Падай же, Солнышко, к Богу в лукошко!

Лежу, как на диванчике,
я на руках у Танечки —
мне хорошо у Танечки,
и ей со мной легко.
Я ж не грудной малышечка
и не мужик, а… книжечка.
Я — тоненькая книжечка
стихов.
1998

Летает Земля без посадок и без
ремонтов и дозаправок.
Катает бесплатно желающих всех
вокруг небольшой Звезды…
Никто до сих пор не посмел изменить
экскурсионный порядок.
И только в одну экспозицию мы
всю жизнь свою влюблены.

Солнце заходит.
Солнце встаёт.
Вот вам — закат.
И — восход.
Смейтесь, как Моцарт.
Или — как я.
Вот вам — бокалы.
И яд.

Земля — словно «чёртовое колесо»
в однообразных вращеньях.
Все знают про то, но готовы на всё
за лишний виток на ней.
А вам бы внимательней вверх посмотреть
без «ахов» и умиленья,
тогда б вы на небе смогли разглядеть
рекламу посмертных дней.

Солнце заходит.
Солнце встаёт.
Вот вам — закат.
И — восход.
Смейтесь, как Моцарт.
Или — как я.
Вот вам — бокалы.
И яд.

Я в сказанном буду не понят у вас,
а в сделанном — не оправдан,
хотя, как мне кажется, Вольфганг сейчас
тому, что случилось — рад.
А главного, кстати, я вам не сказал —
мы ж пили тогда на равных,
поскольку забыл я, в какой же бокал
был в спешке положен яд…

Солнце заходит.
Солнце встаёт.
Вот вам — закат.
И — восход.
Смейтесь, как Моцарт.
Или — как я.
Вот вам — бокалы.
И яд.

1998

Утром в среду перед праздничком
на машине на бортовой
Колька Брагин в красной маечке
вёз непоенных нас с тобой.

Ты молчала, не мычала ты,
хоть всё знала наверняка.
Лишь со вздохами печальными
поднимались твои бока.

Слышал я в окно открытое
песню Коли про тополя,
и ногой парнокопытною
в такт мелодии топал я.

Жизнь считал я нескончаемой,
как колечко в носу моём…
Ах, каким же раздолбаем я
был ещё накануне днём!

Колька пыхал «беломориной»,
я ж завидовал не ему,
а в окошко треугольное
вылетающему дымку.

Ты тянулась к ветру встречному,
чтобы морда была сухой,
чтоб слезами человечьими
не позориться предо мной.

Вон, за тем вот поворотиком
есть завод, а на заводе — цех.
Там вспороли нам животики,
и… мы стали счастливей всех!

И сейчас опять на воле мы,
и несёмся за облака
с тем дымком от «беломорины»
из кабины грузовика…

1998