Дух мой нотою финальной,
снятой со струны смычком, слабеет.
Скоро скрипкою в футляре
под землёю оглухонемею.
На несыгранном аккорде
пальцы, замерев, окостенеют.
Соком плоть вольётся в корни
развитых кладбищенских растений.

А лёгкое облачко, в недоумении
встретив свободу за чёрной каймою,
даже и после земного растленья
останется тем, чем и было — душою…

Если кто потом на небе
станет предлагать мне исправленье
в новой жизни, в новом теле —
откажусь от перевоплощенья.
Лишь бы только не монахом
в привилегированном покое
жить кастрированным страхом
с тихою фригидною душою.

Избавьте ж сегодня мой слух утончённый
от звуков фальшивых церковного хора.
Я оставаться хочу непрощённым,
пока в Золотой вы все верите Город…

1994

Андрею Здорову

Стрелки вдруг насторожились
в вертикальном положенье,
замерев, соединившись,
расставаться не желая,
за двенадцать наслаждений
наказанья ожидая…
Циферблат свернулся в шар,
выгнув и подставив спину
под тринадцатый удар,
под недюжинную силу.

Я ж сижу в качалке-кресле,
просветлённый чёрным кофе
и не посвящённый в ужас
предстоящей катастрофы,
веря в то, что неизбежен
запланированный ужин…
Если б знал, свернулся б в шар,
выгнув и подставив спину
под тринадцатый удар,
под недюжинную силу.

Стрелки вдруг насторожились
в вертикальном положенье,
замерев, соединившись,
расставаться не желая,
за двенадцать наслаждений
наказанья ожидая…

1994

Это танго…
Это танго мы с тобою никогда не танцевали,
и, наверное, его мы никогда и не станцуем,
потому что это танго —
с ненормальными словами.
А прислушаться — так вовсе
и на танго не похоже
это танго…

В белом фраке…
В белоснежном нежном фраке
на немытом грубом теле
я стою перед тобою в ожидании отказа
танцевать безумный танец
в переполненной прихожей
под чарующие звуки из неведомой гостиной
в белом платье.

Голос тихий…
Голос тихий вдруг взорвался
утвердительным ответом,
и запрыгал крест нательный
между двух твоих лопаток,
и дешёвые обои ковырять ногтями стали
отвернувшиеся к стенке нетанцующие пары
это танго.

Мы взлетели…
Мы взлетели, и внезапно
дверь в гостиную открылась,
и оттуда поступило внеземное предложенье.

Но мы гордо опустились
и отдали фрак и платье,
и все поняли, что больше
танцевать мы не желаем
наше танго…

Это танго…
Это танго мы с тобою никогда не танцевали,
и, наверное, его мы никогда и не станцуем,
потому что это танго
с ненормальными словами
сочинил я от безделья,
стоя до сих пор в прихожей…

1994

Не буди во мне меня
в перепонки громким стуком.
Долго я себя баюкал.
Не буди ж во мне меня.

Должен я в себе поспать,
как в берлоге, в тёплом теле.
Шатуна медведя в деле
не дай Бог тебе познать!

На столе — пустой стакан.
Не был он вчера наполнен.
И сегодня мне напомнил,
что он будет пуст, пока

на груди не разорвёшь
кожу с мясом и костями
ноготочками-когтями,
обнажить желая ложь.

Стаю чёрных голубей
наградил я новой ролью —
стаей белой, но вороньей,
стала стая голубей.

На неклёванных листах,
необгаженных страницах
порезвиться чистым птицам
дам, сняв пугало с креста.

Завершая монолог
непонятный, но трусливый,
голос свой лишаю силы,
превращая в голосок.

Но когда я сам себя
изуродую настолько,
что не вальс спою, а… польку —
разбуди во мне меня.

1994

Стать не хочу я небесною клеточкой,
млечной частичкой чужого пути.
Дайте мне тучку-летучку и звёздочку,
можно — не крупные, лишь бы — ничьи.

Я превратился бы в их отражение
и волновался б волною морской,
трясся бы в лужах я от унижения
и трепетал бы в ладонях с водой.

Стать хорошо бы и звуком неслыханным,
тридцать четвёртою буквою стать,
и щекотать чьё-то горло на выдохе,
мумии слов заставляя дрожать.

Слившись с дыханьем поэта усталого,
иней бы я раздышал на строках —
может быть, легче писать ему стало бы
на запотевших, как стёкла, листах.

Лишь бы не стать огранённым и каменным.
Чтобы себя мне покоя лишить,
из охраняемой Господом камеры
организую побег для души.

Но не дадут превращенья приятные
мне совершать в бестелесной судьбе —
прошлое, скрытою камерой снятое,
продемонстрируют в Божьем суде.

Из кинозала, где правда откроется
жуткими кадрами дел подлеца,
выйдет Святая судейская Троица,
фильм не желая смотреть до конца.

И в ожидании кольев осиновых
стану просить я в последних словах,
чтоб на глаза мои, рано закрытые,
раньше открылись бы ваши глаза…

1993

Кто-то, видя с каким нахальством
скачут по полю струнному пальцы,
заминировал снова вальсом,
новым вальсом, гитару мою.
Но я выдержал роль сапёра,
разминировав мины в минорах,
и, оставшись живым и здоровым,
обезвреженный вальс пою.

Часто я обращался к смерти —
сто раз в песнях и раз в конверте.
Даже совестно мне, поверьте,
оставаться живым столько лет.
Смерть не хочет меня, как поэта,
удостоить досрочным ответом.
Видно, многие просят об этом,
или я для неё — не поэт.

До повторов мне нету дела —
не устрою я беспредела
в снятом номере «Англетера»,
выиграв с дюжину уличных драк.
И не лягу Маратом в ванну.
И под поезд не брошусь Анной.
Как-нибудь я иначе кану.
Но пока не придумал — как…

1993

От
песен,
заживо отпетых,
лишь
нудное
осталось эхо,
то, что мёртвым звуком замуровано в ушах,
как от звёздных трупов мёртвый свет в глазах.

Я
эхом старым
сыт по горло.
Звук
страха
станет звуком новым.
Заору в испуге, сев на крыше на карниз!
Чудной будет песня прыгнувшего вниз.

Но
не вопя лечу,
а с пеньем!
И
не в воздухе,
а по ступеням!
Мстить себе не стану. Отомщу пока листу
за его невинность и за чистоту.

Крик,
не разбив
о мостовую,
я
брошу
на строку пустую.
И на листе бумаги, раскалённом до бела,
обжигая буквы, выкую слова!

1992

Не зная меры, сил не рассчитав,
я перепел, как будто перепил.
Утратив веру, я не снял креста.
Выходит, я его переносил.

Сбивая пыль с окоченевших струн,
в пустую деку наливая звук,
вчерашней песней нынче поутру
опохмеляюсь из дрожащих рук.

На миг слетите, ангелы,
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может, что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.

Не прекращая на меня атак,
воюет совесть. Но не стану я
в рубашке белой, словно белый флаг,
вывешивать, сдаваясь, сам себя.

Лежат так близко чистые листы,
курок взведён, и вижу их в прицел.
Но всю обойму песен холостых
я бесполезно выпускаю в цель.

На миг слетите, ангелы,
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может, что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.

Не зная меры, сил не рассчитав,
я перепел, как будто перепил.
Утратив веру, я не снял креста.
Выходит, я его переносил.

Продав полжизни, смерти не купил
и потерял вдруг всякий интерес
к тому, чтоб строить кооператив
на пустыре засиженных небес.

На миг слетите, ангелы,
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может, что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.

1992

Месяц-утопленник всплыл.
Вчера утонул, а сегодня, чуть сумерки,
всплыл.
Над полем.
Над лесом.

А я говорю тебе — был!
Сегодня — не видел. Вчера же он точно
тут был.
Пил водку.
Пел песни.

А нынче, родные его говорят,
на зорьке он сунул гитару в чехол,
взял денег немного да пару белья,
присел на дорожку, курнул и ушёл.

Туча распалась на две.
Над кругом полярным летя, разделилась
на две.
В одной — дождь.
В другой — снег.

Слова говорят об одном.
В глазах же твоих я читаю совсем
о другом.
В словах — грусть.
В глазах — смех.

Грешно неделимое тайно делить.
Грешно непоэта поэтом назвать.
Поэта ж грешно похвалами кормить
и ради забавы просить полетать.

Видел я сон про восход.
Будто не выдержал солнечный шар
свой восход.
Нагрелся
и… треснул.

Проснувшись, окутался в дым.
Курил папиросы, они мне оставили
дым.
И пепел.
И песню.

Простите, что вновь невесёлый мотив.
Простите, что грустные снова слова.
Но если бы в вас я не выплеснул их,
тогда бы моя взорвалась голова.

1991

Вены набухли и просят иглы.
Введите в шприце мне ту самую ночь.
По черепу с внутренней бьют стороны
сомнения в том, что мне можно помочь.

В прошлом году я горел маяком,
потом, чуть померкнув, звездой засверкал,
и даже вчера ещё тлел угольком,
сегодня ж заметил, что пеплом я стал.

Банкуй!
Ставь на кон моё место в раю!
Я ж спокойно на эту игру
кучу пепла поставлю свою.

Уже без надежды, как бритвой, пером
резал я белую кожу листа.
И чёрными каплями крови на нём
из ран нанесённых сочились слова.

С плахи скатился последний аккорд,
в предсмертной агонии струны дрожат,
и мёртвое тело гитары легко
песня покинула, словно душа…

Лети!
Лёгким дымом сгоревшей свечи!
Но когда-нибудь пасмурным днём
постарайся вернуться дождём.

1991

Возьми мои руки. Скрести их на шее.
А хочешь — неси их, как крест, на плечах.
Но только не верь мне. Ведь если поверишь —
распятою будешь на этих руках.

Вонзятся гвозди острые,
хранённые в несказанном,
от слёз ревевшей совести
не заржавевшие,
точёные на камне том,
что у меня за пазухой.
Вот только жаль, поранюсь сам,
прибив тебя к себе.

Не в хлебе едином, не в слове, не в деле,
не в правде, не в водке искал я покой.
Хотел лишь погреться скорлупкою тела
в постели с чужою и голой душой.

Ты веришь в Воскресение.
А я — в Страстную Пятницу.
И вижу в снах иудовский
тринадцатый портрет.
Но если лик тот наяву
вдруг пред тобою явится,
тогда поминки справь по мне
на тридцать те монет.

Возьми мои руки. Скрести их на шее.
А хочешь — неси их, как крест, на плечах.
Но только не верь мне. Ведь если поверишь —
распятою будешь на этих руках…

1991

Вальсов я не сочинял никогда.
Исправлю ошибку я эту.
Танцуйте, враги, и танцуйте, друзья!
И ты поскользи по паркету.
В прошлом я многих обидел из вас,
но рад своему пробужденью —
пусть будет моим извинением вальс,
а бал ваш мне будет прощеньем.

Я на полтона повысил мотив.
Усилился звук на полнерва.
Но не останавливайтесь ни на миг!
И ты не бросай кавалера!
А вместе с ним на три счёта кружись,
безропотно и беззаботно…
Летят на три счёта и танец, и жизнь,
и наша любовь — на три счёта!

Ещё на полтона! Быстрее ещё!
Я вижу, вы этого ждали:
чтоб головы кругом, чтоб руки вразлёт,
чтоб мысли все повылетали!
Праздничных фраков и шлейфов полёт.
Всё — лучшее и дорогое!
А ты что оделась так, словно идёт
не праздник, а что-то другое?

1990

С кручи прыгну в тёмный омут,
а потом, назло судьбе,
жив останусь, но утонут
мои мысли о тебе.

Конь летит. Успеть он хочет
в царство утренней звезды.
Не беда, что кровоточит
шрам от сброшенной узды.

Крест нательный обжигает
грудь за прошлые грехи.
Чёрный ворон не летает —
хлеб клюёт с моей руки.

Лебедь белый. Лебедь чёрный.
Чёрный выстрелом в упор
был убит. А лебедь белый
ищет выстрел до сих пор.

1990

Хоть свяжите сзади руки,
не давая мне вина —
я стакан схвачу зубами,
вылью в глотку весь, до дна.

Выть хочу я и стонать,
да не получается.
Совесть вышла погулять
и не возвращается.

Никого я не любил,
да и себя не миловал.
Мне бы смерть сейчас с косой,
я б её снасиловал.

Льётся водка и вино
по моим артериям.
Ты нашла меня, а я —
для себя потерянный.

Где тот сук? Где та петля?
Смерть, её величество?
Подарите мне цветов
чётное количество!

Эх, раз!
Ещё, дружок!
А по последней,
на посошок?!
А теперь ты сам глуши
за помин моей души…

1990

Свет перед глазами тенью
оказался за спиною.
То, что он считал лекарством,
обернулось болью.

Днём — бельмом Луна на небе.
Ночью — жжёт кошачьим глазом.
Днём он петь хотел, а ночью —
отравился газом.

Дождь залил костёр кому-то.
Но полил другому грядки.
Для кого-то жизнь — подарок.
Для него же — взятка.

Светлым теремом казалась
материнская утроба.
Пусть бескрайним, но болотом
кажется свобода.

Этих строчек светлой краской
я жилища красить стану
всех поэтов одиноких,
коль в живых застану.

Брызну я на холст небесный
чёрной краской этих строчек.
Небо в крапинку напомнит
вам про одиночек…

1989

Наполовину синие стены.
Трещины скрещены на потолке.
К лампочке — провод, как старая вена.
Кровью разлившийся свет на столе.

А на столе с желобами для стока
совесть лежит, принадлежавшая мне.

Скоро войдёт сюда неторопливо
старый прозектор подземной страны,
страдающий грыжей и гипертонией,
работой замученный без выходных.

Но не придаёт он в работе значенья
мукам подземным, тем паче — земным.

Взяв в руки остро заточенный скальпель,
совесть мою он слегка рассечёт.
Появятся первые несколько капель
трусости, лжи и чего-то ещё.

Тут уж он глубже холодным оружьем
в совести душу, как в тушу войдёт…

Очень хотелось бы мне в этом месте
оптимистическим сделать финал.
Чтоб, например, моя совесть воскресла,
иль там, под ножом, оказалась жива.

Но для концовки такой очень нужно,
чтобы во мне эта совесть была…

1989

Не распутать песен мне
недописанных клубок,
строчки в них последние
завязались в узелок.

Как и в этой песенке,
что покою не даёт.
В песенке про лесенку,
про куда она ведёт.

Капли бьются о стекло —
это, жертвуя собой,
в небеса открыть окно
хочет дождь передо мной.

Как и эта песенка,
что покою не даёт.
Песенка про лесенку,
про куда она ведёт.

На рассвете вкривь и вкось
не исписан белый лист.
Он, как новенький помост
перед казнью, свеж и чист.

Это всё — та песенка
мне покою не даёт.
Песенка про лесенку,
про куда она ведёт…

1988

Сопки спрятались в туманах.
Солнце светит, но не греет.
Руки я держу в карманах.
Автомат висит на шее.

Ну, а ты сейчас на Невском
за двугривенник у тётки
покупаешь днём чудесным
эскимо в цветной обёртке.

На тебе в узорах юбка
и футболочка в обтяжку.
В караульной нашей будке
ты замёрзла бы, бедняжка.

От мороженого млея,
мимо магазинов душных
ты одна идёшь, надеюсь.
В крайнем случае — с подружкой.

Вот ты приостановилась
и без всякого восторга
нелюбезно покосилась
на витрину «Военторга».

Тёплый ветерок ласкает
твою шею, твои плечи…
Только пусть он не мечтает
заменить меня при встрече.

Сопки спрятались в туманах.
Солнце светит, но не греет.
Руки я держу в карманах.
Автомат висит на шее.

1987

Мне приснился горизонт.
Просто чёрная черта.
За чертой не разобрать
ни черта.
Перед ней же ясно всё:
вот — мой дом, жена и дочь.
А вот это — я иду.
Явно прочь.

Прочь от скуки.
Приближаюсь к той черте.
Руки — в брюки.
И гитара — на плече.
Взгляд растерян —
видно, есть о чём жалеть.
Шаг уверен —
есть в конце пути что спеть.

Но, пожалуй, хватит врать.
Сон был вовсе не такой.
Надо ж так насочинять…
Боже мой!
Правда, снился горизонт.
Просто чёрная черта.
За чертой не разобрать
ни черта.

Но на этой
стороне загадок нет.
Вот — котлеты
ты мне жаришь на обед.
Я ж скучаю —
пальцем дёргаю струну.
Вряд ли знаем
что-нибудь мы про черту.

Не ищите скрытый смысл
в этих ломаных строках.
Я придумал эти сны
просто так.
Просто мучился в тоске,
сигаретками дымя.
Просто худо было мне
без тебя…

1987

Я, наверное, умру рано,
как и многие в наш век чудный.
Правда, нет пока большой раны,
так её ж не получить трудно.

Вдруг исчезнет тот, кто так нужен,
иль с победным враг пройдёт маршем,
или друг предаст — ещё хуже.
О тебе и говорить страшно…

Или подлость кровь сосать станет,
ткнувшись в сердце мордою крысьей.
Иль почтовый ящик вновь сдавит
грудь отсутствием твоих писем.

Иль отравит кто кусок хлеба —
и такое может быть тоже.
Иль, в конце концов, — кирпич с неба,
как сказала б ты: «Не дай, Боже!»

Это можно всё в наш век милый
получить за просто так, даром,
и в лицо, и в душу, и в спину…
Так что вряд ли стану я старым.

1987