Улетели за тобою журавли.
Улетели с веток листья за тобой.
Всё остыло, и до срока повалил
первый снег на день на твой сороковой.

Ты, я знаю, ухмылялся, дорогой,
наблюдая из-за облачка тайком,
как я плакала, склонившись над тобой,
словно ива над застывшим ручейком.

А на воле — только небо без границ.
А на небе — столько воли! Но пока
из окошек глаз на первый снег глядит
осуждённая на жизнь моя душа.

Тучи в небе глаз проносятся без гроз,
только чёрную отбрасывая тень.
Годовую норму дождиков из слёз
они выдали, бедняжечки, за день.

Покрывал с зеркал снимать не стану я —
в них когда-то отражались мы вдвоём.
Если вместе быть нам здесь никак нельзя,
пусть хотя бы в зазеркалье мы живём.

А на воле — только небо без границ.
А на небе — столько воли! Но пока
из окошек глаз на первый снег глядит
осуждённая на жизнь моя душа.

Улетели за тобою журавли.
Улетели с веток листья за тобой.
Всё остыло, и до срока повалил
первый снег на день на твой сороковой.

Пусть другие, или кто-нибудь другой,
«до свиданья, друг мой милый!» говорят.
К сожаленью, я совсем не верю в то,
что мы встретимся когда-нибудь опять…

А на воле — только небо без границ.
А на небе — столько воли! Но пока
из окошек глаз на первый снег глядит
осуждённая на жизнь моя душа.

1998

Как белый снежок ветки чёрные сквера,
покрыл мой стишок оголённые нервы.
Покрыл, обезболил их и обесточил
последний мой в несколько строчек стишочек.

Живу я теперь равномерно и чинно.
Слыву только следствием, а не причиной.
Я Солнцу простил миллиарды закатов,
и Осени все я простил листопады.

Являясь всего лишь оптическим фокусом,
слайдом прошедшего дивного отпуска,
якобы светит луна недалёкая,
сытая, жирная, розовощёкая.

Так же и я после солнышка с пятнами
месяцем ясным — не в смысле «понятным» —
со светом чужим в небе жёстком ворочался
ночью бессмысленной, белою ночью.

Наступит весна. Чьи-то новые строчки
набухнут опять, как апрельские почки.
Набухнут и лопнут стихами зелёными —
мелкими, клейкими, незавершёнными.

Не уделю я внимания поросли,
лёжа лениво несобранным хворостом,
зная, что тоже лежать ей нетронутой
осенью кучей фальшивого золота.

1997

Лето спело неумело,
и запели холода.
Моё б тело околело б,
не пылай я от стыда.

Чтоб душа не леденела,
и не стыла в жилах кровь,
подготовился к зиме я —
наломал немало дров.

Бонапартом разгромила
осень летние войска,
журавлиным длинным клином
загнала их в облака.

Замирая, я взираю
на осиновый стриптиз.
Ты меня не возбуждаешь,
я — осенний онанист!

Небо осенью дышало,
надышалось, и с того
кайф такой оно поймало,
что закапало с него.

Я ж себя в тебя вдуваю,
выдыхаясь и пыхтя,
но, отнюдь, не надуваю…
Что же дуешься ты, тля?!

По утру недужат лужи,
ночью скованные льдом,
но сильней они затужат,
не оттаяв нынче днём.

Вылью жгучею струёю
эту песню из себя
на тебя с твоей косою,
пустоглазая моя!

1996

Я всё тот же среди раздобревших волков,
и всё те же глаза заполняют глазницы.
Лишь на месте заточенных белых клыков —
дыры тёмные, словно пустые бойницы.

Мне охота на нас снится каждую ночь,
но не видел ни разу её наяву я.
Я лижу языком свою волчью дочь
и о жизни собачьей тихонько скулю ей.

Поднимаются вверх калачами хвосты.
Называется видом добычи прошенье.
И неверные братья, как верные псы,
щеголяют в ошейниках, как в украшеньях.

А недавно волчица, жена вожака,
родила волкодавов скуластых и стройных.
Снизу вверх на волков они смотрят пока,
истекая слюной над непролитой кровью.

Я ж всё тот же среди раздобревших волков,
и всё те же глаза заполняют глазницы.
И плевать мне на то, что на месте клыков —
дыры тёмные, словно пустые бойницы.

Забывая наш вой, тихо светит Луна.
Стая спит безмятежнее сытого стада.
Я свою волчью дочь за загривок в зубах
уношу, убегая из райского сада…

1996

Когда ты заслужишь покой,
умойся и сделай вот так:
наполни ладони землёй,
в которой зароют твой прах,
сырою наполни землёй
и в ней отпечатай лик свой.
И пой!

И пой про утраченный страх.
Ты счастлив отсутствием дум!
Счастливей, чем если бы пах
прострелян был пулей «дум-дум».
Душа — ноль. И палочка — плоть.
В десятку так лихо бьёт влёт
Господь.

В молитвы поверить всерьёз
и ждать однозначный ответ
на свой идиотский вопрос —
наивней занятия нет!
Красивую позу прими,
вздохни грудью полною и…
молчи.

1996

«Владимир Семёныч Высоцкий
обратно на Землю спустился.
А может быть — и не спустился.
А может быть — снизу поднялся.

Быть может, он белые крылья
сложил и под свитером спрятал.
А может быть, спрятал глаза он
за солнцезащитные стёкла».

Вчера эти самые строчки
продал я другому поэту.
Пусть он вам напишет о том, что
Владимир Семёныч увидел.

А мне это не интересно.
Я вижу всё сам ежедневно.
И думаю ежевечерне.
И вижу опять еженощно.

Я лучше за булочкой свежей
схожу в магазинчик ближайший
и, если мне денежек хватит,
то, может, куплю и сметанки.

А после на сытый желудок
о жизненном смысле помыслю,
о смерти, любви и… тихонько
спою не свои уже строчки:

«Владимир Семёныч Высоцкий
обратно на Землю спустился.
А может быть — и не спустился.
А может быть — снизу поднялся…»

1996

брату

Во поле распятие стояло.
В поле неучтённое стояло.
Но людей не смущало
и ворон не стращало.

В жаркие деньки в его тенёчке,
постелив под попочки платочки,
девки красные до ночки
пели и плели веночки.

Проезжая мимо, трактористы,
одухотворённы и плечисты,
даже скорость сбавляли
и сигнал подавали.

Как-то утром, первого апреля,
в пятницу, да на страстной неделе,
баба в поле, потея,
родила дуралея.

С той поры на каждый день рожденья
с раннего утра до потемненья
безнадежно и тяжко
плакал бедный дурашка.

Пролетело тридцать три годочка,
проревел он тридцать три разочка.
А потом вдруг пропал он.
Без следа сгинул, канул.

Год спустя с его исчезновенья,
в день очередного Воскресенья
вышло всё населенье
в поле для развлеченья.

Только хоровод не получился:
кто-то замер, кто-то оступился,
кто-то перекрестился,
кто-то выматерился.

А всё дело в том, что на распятом,
на распятом кем-то и когда-то,
появилась бумажка:
«Это — я. Ваш дурашка».

1995

Дух мой нотою финальной,
снятой со струны смычком, слабеет.
Скоро скрипкою в футляре
под землёю оглухонемею.
На несыгранном аккорде
пальцы, замерев, окостенеют.
Соком плоть вольётся в корни
развитых кладбищенских растений.

А лёгкое облачко, в недоумении
встретив свободу за чёрной каймою,
даже и после земного растленья
останется тем, чем и было — душою…

Если кто потом на небе
станет предлагать мне исправленье
в новой жизни, в новом теле —
откажусь от перевоплощенья.
Лишь бы только не монахом
в привилегированном покое
жить кастрированным страхом
с тихою фригидною душою.

Избавьте ж сегодня мой слух утончённый
от звуков фальшивых церковного хора.
Я оставаться хочу непрощённым,
пока в Золотой вы все верите Город…

1994

Андрею Здорову

Стрелки вдруг насторожились
в вертикальном положенье,
замерев, соединившись,
расставаться не желая,
за двенадцать наслаждений
наказанья ожидая…
Циферблат свернулся в шар,
выгнув и подставив спину
под тринадцатый удар,
под недюжинную силу.

Я ж сижу в качалке-кресле,
просветлённый чёрным кофе
и не посвящённый в ужас
предстоящей катастрофы,
веря в то, что неизбежен
запланированный ужин…
Если б знал, свернулся б в шар,
выгнув и подставив спину
под тринадцатый удар,
под недюжинную силу.

Стрелки вдруг насторожились
в вертикальном положенье,
замерев, соединившись,
расставаться не желая,
за двенадцать наслаждений
наказанья ожидая…

1994

Это танго…
Это танго мы с тобою никогда не танцевали,
и, наверное, его мы никогда и не станцуем,
потому что это танго —
с ненормальными словами.
А прислушаться — так вовсе
и на танго не похоже
это танго…

В белом фраке…
В белоснежном нежном фраке
на немытом грубом теле
я стою перед тобою в ожидании отказа
танцевать безумный танец
в переполненной прихожей
под чарующие звуки из неведомой гостиной
в белом платье.

Голос тихий…
Голос тихий вдруг взорвался
утвердительным ответом,
и запрыгал крест нательный
между двух твоих лопаток,
и дешёвые обои ковырять ногтями стали
отвернувшиеся к стенке нетанцующие пары
это танго.

Мы взлетели…
Мы взлетели, и внезапно
дверь в гостиную открылась,
и оттуда поступило внеземное предложенье.

Но мы гордо опустились
и отдали фрак и платье,
и все поняли, что больше
танцевать мы не желаем
наше танго…

Это танго…
Это танго мы с тобою никогда не танцевали,
и, наверное, его мы никогда и не станцуем,
потому что это танго
с ненормальными словами
сочинил я от безделья,
стоя до сих пор в прихожей…

1994

Не буди во мне меня
в перепонки громким стуком.
Долго я себя баюкал.
Не буди ж во мне меня.

Должен я в себе поспать,
как в берлоге, в тёплом теле.
Шатуна медведя в деле
не дай Бог тебе познать!

На столе — пустой стакан.
Не был он вчера наполнен.
И сегодня мне напомнил,
что он будет пуст, пока

на груди не разорвёшь
кожу с мясом и костями
ноготочками-когтями,
обнажить желая ложь.

Стаю чёрных голубей
наградил я новой ролью —
стаей белой, но вороньей,
стала стая голубей.

На неклёванных листах,
необгаженных страницах
порезвиться чистым птицам
дам, сняв пугало с креста.

Завершая монолог
непонятный, но трусливый,
голос свой лишаю силы,
превращая в голосок.

Но когда я сам себя
изуродую настолько,
что не вальс спою, а… польку —
разбуди во мне меня.

1994

Стать не хочу я небесною клеточкой,
млечной частичкой чужого пути.
Дайте мне тучку-летучку и звёздочку,
можно — не крупные, лишь бы — ничьи.

Я превратился бы в их отражение
и волновался б волною морской,
трясся бы в лужах я от унижения
и трепетал бы в ладонях с водой.

Стать хорошо бы и звуком неслыханным,
тридцать четвёртою буквою стать,
и щекотать чьё-то горло на выдохе,
мумии слов заставляя дрожать.

Слившись с дыханьем поэта усталого,
иней бы я раздышал на строках —
может быть, легче писать ему стало бы
на запотевших, как стёкла, листах.

Лишь бы не стать огранённым и каменным.
Чтобы себя мне покоя лишить,
из охраняемой Господом камеры
организую побег для души.

Но не дадут превращенья приятные
мне совершать в бестелесной судьбе —
прошлое, скрытою камерой снятое,
продемонстрируют в Божьем суде.

Из кинозала, где правда откроется
жуткими кадрами дел подлеца,
выйдет Святая судейская Троица,
фильм не желая смотреть до конца.

И в ожидании кольев осиновых
стану просить я в последних словах,
чтоб на глаза мои, рано закрытые,
раньше открылись бы ваши глаза…

1993

Кто-то, видя с каким нахальством
скачут по полю струнному пальцы,
заминировал снова вальсом,
новым вальсом, гитару мою.
Но я выдержал роль сапёра,
разминировав мины в минорах,
и, оставшись живым и здоровым,
обезвреженный вальс пою.

Часто я обращался к смерти —
сто раз в песнях и раз в конверте.
Даже совестно мне, поверьте,
оставаться живым столько лет.
Смерть не хочет меня, как поэта,
удостоить досрочным ответом.
Видно, многие просят об этом,
или я для неё — не поэт.

До повторов мне нету дела —
не устрою я беспредела
в снятом номере «Англетера»,
выиграв с дюжину уличных драк.
И не лягу Маратом в ванну.
И под поезд не брошусь Анной.
Как-нибудь я иначе кану.
Но пока не придумал — как…

1993

От
песен,
заживо отпетых,
лишь
нудное
осталось эхо,
то, что мёртвым звуком замуровано в ушах,
как от звёздных трупов мёртвый свет в глазах.

Я
эхом старым
сыт по горло.
Звук
страха
станет звуком новым.
Заору в испуге, сев на крыше на карниз!
Чудной будет песня прыгнувшего вниз.

Но
не вопя лечу,
а с пеньем!
И
не в воздухе,
а по ступеням!
Мстить себе не стану. Отомщу пока листу
за его невинность и за чистоту.

Крик,
не разбив
о мостовую,
я
брошу
на строку пустую.
И на листе бумаги, раскалённом до бела,
обжигая буквы, выкую слова!

1992

Не зная меры, сил не рассчитав,
я перепел, как будто перепил.
Утратив веру, я не снял креста.
Выходит, я его переносил.

Сбивая пыль с окоченевших струн,
в пустую деку наливая звук,
вчерашней песней нынче поутру
опохмеляюсь из дрожащих рук.

На миг слетите, ангелы,
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может, что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.

Не прекращая на меня атак,
воюет совесть. Но не стану я
в рубашке белой, словно белый флаг,
вывешивать, сдаваясь, сам себя.

Лежат так близко чистые листы,
курок взведён, и вижу их в прицел.
Но всю обойму песен холостых
я бесполезно выпускаю в цель.

На миг слетите, ангелы,
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может, что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.

Не зная меры, сил не рассчитав,
я перепел, как будто перепил.
Утратив веру, я не снял креста.
Выходит, я его переносил.

Продав полжизни, смерти не купил
и потерял вдруг всякий интерес
к тому, чтоб строить кооператив
на пустыре засиженных небес.

На миг слетите, ангелы,
с того на этот свет.
Пускай увидит ангелов
хронический поэт.
Быть может, что-то новое
напишет он потом
от ангельского крылышка
потерянным пером.

1992

Месяц-утопленник всплыл.
Вчера утонул, а сегодня, чуть сумерки,
всплыл.
Над полем.
Над лесом.

А я говорю тебе — был!
Сегодня — не видел. Вчера же он точно
тут был.
Пил водку.
Пел песни.

А нынче, родные его говорят,
на зорьке он сунул гитару в чехол,
взял денег немного да пару белья,
присел на дорожку, курнул и ушёл.

Туча распалась на две.
Над кругом полярным летя, разделилась
на две.
В одной — дождь.
В другой — снег.

Слова говорят об одном.
В глазах же твоих я читаю совсем
о другом.
В словах — грусть.
В глазах — смех.

Грешно неделимое тайно делить.
Грешно непоэта поэтом назвать.
Поэта ж грешно похвалами кормить
и ради забавы просить полетать.

Видел я сон про восход.
Будто не выдержал солнечный шар
свой восход.
Нагрелся
и… треснул.

Проснувшись, окутался в дым.
Курил папиросы, они мне оставили
дым.
И пепел.
И песню.

Простите, что вновь невесёлый мотив.
Простите, что грустные снова слова.
Но если бы в вас я не выплеснул их,
тогда бы моя взорвалась голова.

1991

Вены набухли и просят иглы.
Введите в шприце мне ту самую ночь.
По черепу с внутренней бьют стороны
сомнения в том, что мне можно помочь.

В прошлом году я горел маяком,
потом, чуть померкнув, звездой засверкал,
и даже вчера ещё тлел угольком,
сегодня ж заметил, что пеплом я стал.

Банкуй!
Ставь на кон моё место в раю!
Я ж спокойно на эту игру
кучу пепла поставлю свою.

Уже без надежды, как бритвой, пером
резал я белую кожу листа.
И чёрными каплями крови на нём
из ран нанесённых сочились слова.

С плахи скатился последний аккорд,
в предсмертной агонии струны дрожат,
и мёртвое тело гитары легко
песня покинула, словно душа…

Лети!
Лёгким дымом сгоревшей свечи!
Но когда-нибудь пасмурным днём
постарайся вернуться дождём.

1991

Возьми мои руки. Скрести их на шее.
А хочешь — неси их, как крест, на плечах.
Но только не верь мне. Ведь если поверишь —
распятою будешь на этих руках.

Вонзятся гвозди острые,
хранённые в несказанном,
от слёз ревевшей совести
не заржавевшие,
точёные на камне том,
что у меня за пазухой.
Вот только жаль, поранюсь сам,
прибив тебя к себе.

Не в хлебе едином, не в слове, не в деле,
не в правде, не в водке искал я покой.
Хотел лишь погреться скорлупкою тела
в постели с чужою и голой душой.

Ты веришь в Воскресение.
А я — в Страстную Пятницу.
И вижу в снах иудовский
тринадцатый портрет.
Но если лик тот наяву
вдруг пред тобою явится,
тогда поминки справь по мне
на тридцать те монет.

Возьми мои руки. Скрести их на шее.
А хочешь — неси их, как крест, на плечах.
Но только не верь мне. Ведь если поверишь —
распятою будешь на этих руках…

1991

Вальсов я не сочинял никогда.
Исправлю ошибку я эту.
Танцуйте, враги, и танцуйте, друзья!
И ты поскользи по паркету.
В прошлом я многих обидел из вас,
но рад своему пробужденью —
пусть будет моим извинением вальс,
а бал ваш мне будет прощеньем.

Я на полтона повысил мотив.
Усилился звук на полнерва.
Но не останавливайтесь ни на миг!
И ты не бросай кавалера!
А вместе с ним на три счёта кружись,
безропотно и беззаботно…
Летят на три счёта и танец, и жизнь,
и наша любовь — на три счёта!

Ещё на полтона! Быстрее ещё!
Я вижу, вы этого ждали:
чтоб головы кругом, чтоб руки вразлёт,
чтоб мысли все повылетали!
Праздничных фраков и шлейфов полёт.
Всё — лучшее и дорогое!
А ты что оделась так, словно идёт
не праздник, а что-то другое?

1990

С кручи прыгну в тёмный омут,
а потом, назло судьбе,
жив останусь, но утонут
мои мысли о тебе.

Конь летит. Успеть он хочет
в царство утренней звезды.
Не беда, что кровоточит
шрам от сброшенной узды.

Крест нательный обжигает
грудь за прошлые грехи.
Чёрный ворон не летает —
хлеб клюёт с моей руки.

Лебедь белый. Лебедь чёрный.
Чёрный выстрелом в упор
был убит. А лебедь белый
ищет выстрел до сих пор.

1990